Близкие люди

Устинова Татьяна Витальевна

Но он не выслушал, не удосужился, не проконтролировал до конца, не взял на себя ответственность.

Трусил. Метался. Маялся.

И Петрович умер.

Он умер, и изменить в этом уже ничего нельзя, вот в чем самая главная жизненная подлость.

С этими многочисленными «не», которые за полдня замучили Павла Степанова, теперь придется жить всю оставшуюся жизнь, как он живет с теми «не», что навалились на него после смерти матери, но ни мать, ни Петровича все равно не вернуть.

«Простите меня, — вдруг подумал он

и сглотнул тяжело, — простите меня, ребята. Плохо я за вами смотрел. Кое-как».

Еще предстоит выяснить, отчего умер прораб, и сам ли он умер, или кто-то ему помог, но это почти не имеет значения.

Все равно в его смерти виноват именно он, Павел Степанов.

Странно, что бравый капитан Никоненко до сих пор не приехал и не арестовал его, Дверь за Степаном отлетела в сторону, сильно наподдав ему по спине. Степан даже не обернулся.

— Вот что, Паша, — сказал Вадим Чернов твердо, — мне с тобой поговорить бы надо.

— Прямо сейчас? — спросил Степан вяло.

Зачем еще какие-то разговоры?

Он и так прекрасно знал, что именно лучший друг Черный собирается ему сообщить. И был совсем не уверен, что хочет это слушать.

Смерть Петровича все изменила.

— Да, Паш. Нам надо поговорить прямо сейчас.

— Все равно никуда ехать мы не можем, — пробурчал Степан, старательно затягивая время, — я так понимаю, что через часок менты пожалуют…

— Нам хватит, — уверил Чернов злобно. — Пошли, Паш.

В вагончике все еще невыносимо воняло вчерашним перегаром и застарелым сигаретным дымом. Казалось, что воняют стены и щелястый дощатый потолок, и у Степана медленно, но неотвратимо, как раскручивающийся мотор, начала болеть голова.

Он походил по крошечному незанятому пятачку между столом и дверью, поглядывая на бронзовое чудовище, которое, никуда не торопясь, отсчитывало время.

Уж оно-то наверняка видело, что именно произошло здесь ночью. Эта мысль почему-то поразила Степана.

— Паш, сядь, я тебя умоляю, — попросил Чернов раздраженно, — что ты время тянешь, ей-богу!

Степан остановился на полдороге и резко сел, но не на свое место, а на стул у двери — всегдашнее место застенчивого Петровича, которому «в креслах» было неуютно.

— Ну?

— Муркинскую тетрадку из твоего сейфа я попер, — сказал Чернов с таким вызовом, как будто ожидал, что его признание будет встречено аплодисментами, а бестолковая аудитория молчит. — Я сразу решил ее упереть, как только мы ее нашли, а ты мне все время мешал. Я думал, ты ее на столе оставишь, а ты ее в сейф запер.

— Что ж ты мне по башке, не дал? — спросил Степан. — Как Муркину?

— Паш, ты что, — спросил Чернов, помедлив, — в самом деле считаешь, что Муркина я укокошил?

Даже самому себе Павел Степанов не мог ответить на этот вопрос. Поэтому он сказал то, что ему давно было известно:

— Ты вернулся в офис с Профсоюзной в семь часов. Это ты рассчитал точно.

В это время народ домой валит, и внизу, на выходе, даже толпа собирается, я раз в нее попал, когда рано уезжал. Никто и внимания не обратил, что ты вернулся, потому что ты… свой, а охранникам не до тебя было. До восьми ты просидел на лестнице, где дверь на чердак. Туда никто никогда не поднимается.

— До девяти, — поправил Чернов, глядя на Степана во все глаза, — на лестнице я просидел до девяти.

— Ну, значит, до девяти, — согласился Степан, — потом ты спустился — в коридорах уже не было никого, — отнес в сортир дымовую шашку, положил ее на унитаз и стал ждать, когда сработает тревога. Тревога сработала, ты из сортира вышел, дошел до нашей двери, открыл ее, зашел в кабинет, открыл сейф, взял тетрадку и ушел тем же порядком на лестничную площадку, пока все самозабвенно унитаз тушили. Ну что ты выставился на меня, Черный?

— Откуда ты знаешь? Ты что, знал с самого начала?

— Не с самого, — сказал Степан грубо, — но знал. Только зачем ты в кабинете курить вздумал, Черный? Чего тебе приспичило? Да ладно курить, но ты еще окурок по рассеянности в пепельнице потушил! Ты что, себя не помнил, Черный?

— Ка…какой окурок?

— Да такой окурок! Обыкновенный, твою мать, окурок. От сигареты. Ты когда тетрадку брал, курил зачем? На лестнице не накурился?

Чернов молчал. Вид у него был растерянный.

Степану хотелось его ударить.

— Раз ты воровать собирался, зачем ты курил, а, придурок?! Пепельница малахитовая, твоя, между прочим! Ты ее припер откуда-то и сказал, что это для почетных гостей! Не помнишь?!

— При чем тут пепельница, Паша?!

— А при том, что когда ее Петрович взял, в ней один-единственный окурок болтался! Твой окурок, Черный! Кроме тебя, «Честерфилд» у нас никто не курит! А в восемь уборщицы все убрали. Они всегда в восемь убирают! Вряд ли они из каких-то там соображений оставили в твоей пепельнице один окурок! Значит, ты, твою мать, курил в кабинете, но уже после восьми, и при этом рассказывал, что с обеда на Профсоюзную уехал! Я потом специально на площадку поднялся, там тоже один «Честерфилд» валялся!.. — Он перевел дыхание и потрогал шею, откуда поднималась к затылку свинцовая боль. — А теперь объясни, какого хрена ты все это проделывал?!

Чернов смотрел в окно.

За окном было тихо и тепло. Апрель подходил к концу.

Второй раз за этот проклятый апрель стройка молчала каменным устрашающим молчанием.

Твою мать!..

— Я сразу все понял, когда окурок в пепельнице увидел, — сказал Степан будничным голосом, каким говорил на совещаниях о том, что с машины уронили ящик стекла и полдня просидели без дела. — Да я и раньше подозревал. Ты чего-то нервничал в последнее время, на себя стал не похож. Особенно после того, как я тебе про Сашин разговор по телефону рассказал…