Блокада. Книга 2. Тень Зигфрида

Бенедиктов Кирилл Станиславович

В районе Московской Дубровки дислоцировался 20-й дивизион артиллерийско-инструментальной разведки 20-й моторизованной дивизии, занимавшийся кропотливым изучением вооруженных сил русских на правом берегу Невы. Весной именно данные, собранные разведчиками дивизиона, позволили вермахту выбить бешено сопротивлявшихся русских с крохотного плацдарма на левом берегу, получившего название "Невский пятачок". На следующий день после того, как Отто Скорцени проинструктировал своих коммандос, в штаб 20-й моторизованной дивизии прибыл оберштурмбаннфюрер СС доктор Эрвин Гегель. Он только что провел долгую и довольно нервную беседу с главнокомандующим группой армий «Север» Георгом фон Кюхлером и хотя изрядно устал, выглядел довольным. Разговор с командиром дивизии Эрихом Яшке оказался много приятнее; гость привез из Берлина настоящего

ямайского рома, а генерал выложил на стол настоящий крестьянский окорок. Вечером того же дня радист штаба дивизии Гельмут Хазе получил строжайший приказ — услышав в эфире позывной "Зигфрид возвращается" немедленно доложить об этом унтер-офицеру Вальтеру Буффу. В обязанности Буффа входила корректировка артиллерийского огня батарей, стоящих в районе Синявино, но специальный приказ фельдмаршала фон Кюхлера давал ему право отдавать распоряжения всем трем артиллерийским группам, взявшим Ленинград в смертельное кольцо. Группы эти назывались «север», «юг» и «центр». Буфф был чрезвычайно польщен таким высоким доверием, не догадываясь, что фон Кюхлер категорически отказывался подписывать подобный приказ и сделал это только после угрозы доктора Гегеля немедленно связаться с фюрером и доложить ему про саботаж главнокомандующего. Той же ночью Гегель покинул Московскую Дубровку, направившись на машине в расположение штаба финской флотилии на Ладожском озере в порту Лахденпохья. С финнами, контролировавшими северный берег Ладоги, следовало договориться о том, чтобы один из их десантных катеров взял на борт трех боевых пловцов из команды Отто Скорцени.

— Ну, вот и Осиновец, — с облегчением проговорил Тимофеев. — Первый раз так идем — без сучка, без задоринки. Счастливые, видать, пассажиры сегодня у нас!

— Да, — рассеянно откликнулся Савенко. — Зря я их брать не хотел.

Стройный минарет маяка Осиновец, на семьдесят с лишним метров возвышавшийся над свинцовыми водами Ладоги, был уже совсем близко. Лейтенант хорошо видел пирс и сгрудившуюся у ограждения на берегу толпу людей — это была очередная партия эвакуируемых, тех, кому повезло вырваться из железных клещей блокады.

Тяжелые грузовые баржи шли теперь в полумиле к северу — там, в бухте Морье, землечерпалки специально углубили дно, чтобы можно было подойти к берегу.

Пока швартовались у обитого спасательными кругами причала, Савенко думал о том, что, будь его воля — он вывез бы из Ленинграда всех женщин и детей. Вообще всех. И что он, Савенко, в сущности, очень счастливый человек, потому что на войне, где принято отнимать жизни, он их, напротив, спасает.

— Спасибо, товарищ лейтенант, — сказал, подходя, улыбчивый разведчик Гусев. Бобров и Круминьш стояли чуть поодаль и внимательно рассматривали берег. — Очень нас выручили. Я непременно отмечу вашу готовность помочь в рапорте на имя контр-адмирала.

— Да ладно, — Савенко стало неудобно, и он махнул рукой. — Все же одно дело делаем.

— К сожалению, — сверкнул зубами Гусев, — мы не сможем помочь вам с разгрузкой — имеем срочное задание.

— Ничего, тут грузчики есть, — буркнул Савенко. — До свидания, товарищ лейтенант, удачи вам.

Гусев пожал ему руку (ладонь его оказалась словно вырезанной из камня), потом сделал знак своим товарищам и легко перепрыгнул на причал. Бобров и Круминьш, синхронно перемахнув через леера, последовали за ним, и тут только Савенко с запозданием понял, что за все время плавания так и не услышал от них ни одного слова. Он проследил взглядом движение пассажиров — троица, проталкиваясь через толпу бледных, вцепившихся в свои мешки, эвакуированных направлялась к дороге, ведущей к железнодорожной станции Борисова Грива. Савенко удивился — ему отчего-то казалось, что разведчики должны были свернуть к Осиновецкой военно-морской базе Балтфлота. Ну да, в подписанном контр-адмиралом Смирновым документе говорилось что-то о Ленинграде. Хотя и странно — что там делать офицерам береговой радиоразведки?

Но тут на палубу ступил серьезный, как инквизитор, старший интендант Осиновецкой базы майор Клюев с пачкой накладных в руке, и лейтенант Савенко забыл о своих странных пассажирах.

— Ты сильно рисковал, Рольф, — сказал Хаген, когда трое командос отошли на порядочное расстояние от маяка. — Зачем ты полез в эту историю с проворовавшимся русским интендантом?

Белобрысый Рольф жестко усмехнулся.

— Если бы там появились люди из комендатуры, у нас могли бы

возникнуть проблемы. Военная полиция одинакова повсюду. Это для нашего юного капитана бумажка с подписью контр-адмирала означает, что нужно заткнуться и взять под козырек. А для какого-нибудь дуболома из комендатуры это только повод задержать подозрительных лиц до полного выяснения обстоятельств.

— Русскому интенданту повезло, — проговорил флегматичный Бруно, которого лейтенант Савенко знал под именем сержанта Круминьша. — Бумага с его признанием осталась у капитана. Теперь никто никогда ее не прочтет.

— Да, — согласился Рольф, — мы спасли его от трибунала. И он будет продолжать воровать муку у голодных жителей Ленинграда.

— Приятно делать маленькие добрые дела, — хмыкнул Хаген.

Основной специальностью Бруно были подрывные работы. Бомба с часовым механизмом, которую он установил в трюме «Стремительного», взорвалась, когда катер был на середине пути до Новой Ладоги. Тральщик, на борту которого находились шестьдесят пять эвакуированных из Ленинграда детей и подростков, раскололся надвое и быстро затонул. Может быть, кому-то и удалось бы спастись — вода была довольно теплой, а на поверхности плавало несколько спасательных кругов — но тут с севера налетели «Юнкерсы» и, истошно визжа сиренами, прицельно отбомбились по месту крушения катера. Лейтенанта Савенко прошило пулеметной очередью, когда он пытался затащить на оторванную взрывом крышку якорного ящика Маленькую светловолосую девочку. Бортстрелок «Юнкерса» убедился, что пули нашли цель, обернулся к пилоту и поднял вверх большой палец.

Глава четвертая

Санаторий

Подмосковье, июль 1942 года

Гумилев, стараясь не шуметь, поднялся с кровати (пружины все-таки предательски скрипнули), натянул брюки и рубашку и на цыпочках вышел из комнаты. От реки поднимался туман, нависшие над водой ивы, полускрытые белесой дымкой, напоминали фантастических марсиан из романа Уэллса. Лев попрыгал немного на террасе, разводя руки в стороны и приседая, потом, решив, что достаточно согрелся, побежал по размокшей после вчерашнего дождя тропинке вниз к реке.

Сбросил одежду на влажный от росы куст, пробарабанил пятками по мосткам и, вытянув вперед руки, прыгнул в воду. Вода была холодной, но не слишком. Гумилев нырнул, коснулся пальцами илистого дна, перевернулся, оттолкнулся ногами и всплыл на поверхность. Кролем доплыл до противоположного берега, вернулся обратно, вылез на мостки и затряс головой, вытряхивая воду из ушей.

Какое все-таки восхитительное чувство — свобода!

Шесть лет из своих тридцати Гумилев провел в лагерях и тюрьмах. Он научился ценить личную свободу, какими бы узкими ни были ее рамки. Можно и в остроге чувствовать себя, как на воле, даже если вся твоя воля — это жесткая шконка и шесть часов, отведенных на сон. Главное, чтобы ум оставался свободным, и чтобы никто не мог заставить тебя думать на чужой лад.

Сейчас Лев чувствовал себя сказочно свободным. Он мог купаться, мог гулять, мог в любое время прилечь на кровать с книгой, не боясь окрика вертухая. Правда, теперь десять часов в день отнимала учеба, но и оставшихся четырнадцати было более чем достаточно. Спал Лев немного, будто организм, как следует отдохнув за первую «курортную» неделю, не желал разбазаривать время на сон. Тело требовало физических нагрузок, и он много плавал, крутил «солнце» на турнике, до седьмого пота отжимался на брусьях, боксировал в спортзале с Теркиным. По пятницам ходили в баню, где Василий, оказавшийся большим любителем парилки, устраивал праздник души и тела — с травяными настоями, замоченными в брусничной воде вениками, и ледяным, ломящим зубы квасом, добываемым у повара.

А еще были занятия. Каждый день, не исключая воскресенья, когда тренировались шесть часов против обычных десяти. Радиодело, шифрование, стрельбы из пистолетов и автоматов, рукопашный бой. Инструктором по рукопашному бою был похожий на медведя прапорщик — на вид ему было хорошо за сорок, но дело свое он знал крепко. Во всяком случае, Шибанов, не без оснований считавший себя опытным бойцом, проигрывал ему девять схваток из десяти.

Почему Шибанов оказался на базе, Гумилев так и не узнал. Похоже, это оставалось загадкой даже для самого капитана. К пребыванию в «Синице» он относился как к командировке — непозволительно долгой и весьма комфортной, но все-таки командировке.