Блокада. Книга 3. Война в зазеркалье
Шрифт:
— Вот что, — сказал он, чувствуя, как немеют губы, — иди-ка ты к такой-то матери, фриц вонючий. Ничего я тебе больше не скажу.
— Это было предсказуемо, — у немца дернулся уголок рта. — Савелий, подключай динамо-машину.
«Ну, вот и все, — подумал Гумилев. Страх куда-то исчез. Он вообще больше ничего не чувствовал, одну только ненависть к этой черной швали. — Жаль, только двоих подстрелить успел».
Савелий подтянул к шведской стенке два провода с электродами. Лев рванулся, но руки и ноги были прикручены на совесть.
— Не дергайся, голуба, — Царицкий расплылся в широкой улыбке. — Бесполезно. Знал бы
— Молчать! — брезгливо оборвал его офицер. — Савелий, минимальный ток.
«Не буду кричать, — подумал Гумилев. — Ни за что не буду!»
Когда Савелий в третий раз крутанул ручку динамо-машины, он закричал.
— Я повторяю свой вопрос, — сказал немец, — как вы оказались среди партизан?
«Надо потерять сознание, — сказал себе Лев. — Тогда они ничего от меня не добьются».
Этой наукой он тоже овладел в Крестах. Чтобы не стать падлой и стукачом, приходилось доводить следователей до бешенства — тогда удар ножки от табурета гарантировано отправлял упрямца в беспамятство.
Но сейчас сознание, как нарочно, не спешило его покидать. Ему было очень больно, однако боль, как это ни ужасно, была терпимой. Офицер и его подручные превосходно владели своим ремеслом; по сравнению с ними следователи из питерского Большого дома казались неумелыми школьниками.
— Я буду спрашивать, пока ты не ответишь, — терпеливо проговорил немец. — А ответишь ты все равно. Савелий, пять оборотов.
Льву показалось, что глаза его вылезают из орбит — боль распирала черепную коробку, как поднявшееся дрожжевое тесто. Взгляд его случайно упал на Царицкого — толстый переводчик тяжело дышал, облизывая языком пухлые красные губы. Гумилева затошнило.
— Я знаю, что в лесу есть партизанские отряды, — немец подошел к нему и ткнул стеком под подбородок. — Мне нужно знать, зачем партизаны понадобились вам. Для этого я задаю наводящие вопросы. Как вы нашли партизан?
— Нашли, — просипел Гумилев, — шли-шли и нашли…
— Он издевается, господин оберлейтенант, — притворно огорчился Царицкий.
— Семь оборотов!
«Консорция, — повторял про себя Лев, — консорция палачей… Извращенцы, садисты, маньяки — все, кто в нормальных условиях прятался бы от правосудия и совершал преступления втихомолку — теперь, при фашистской власти, могут смело воплощать свои мечты и фантазии в жизнь… и никакого наказания им за это не будет, напротив…»
Новая вспышка боли оборвала мысль. Подвал качнулся и поплыл куда-то в сторону, но тут же вернулся на место.
— И еще раз: откуда вы узнали, где находятся партизаны? Вам кто-то сказал? Кто?
Гумилев проглотил вязкую слюну.
— Дед Пихто.
Офицер выслушал объяснение Царицкого и первый раз за все время допроса улыбнулся.
— Ты, вероятно, думаешь, что можешь играть в героя долго. Однако это не так. — Он посмотрел на часы. — С момента начала допроса прошло три минуты. Уверен, что тебе они показались вечностью. Через пять минут ты будешь выть и умолять меня выключить ток. Через десять — расскажешь все, что знаешь, и все, чего не знаешь, тоже. За это время ты пройдешь через все муки ада. Скажи — ты все еще хочешь играть в героя?
Лев поднял голову и посмотрел в холодные голубые глаза оберлейтенанта.
— Nil mortalibus ardui est, — пробормотал он хрипло. Офицер
— Царицкий! — прикрикнул немец. Переводчик виновато развел руками.
17
Стихи Квинта Горация Флакка.
— Не понимаю, господин оберлейтенант.
Лев скривил губы в усмешке.
— Нет для смертного трудных дел, — медленно проговорил он по-русски. Толстяк тут же перевел.
— Нас к самим небесам гонит безумиеНашей собственной дерзостьюНавлекаем мы гнев молнии Юпитера…Оберлейтенант задумался. Походил по подвалу, похлопывая стеком по голенищу сапога.
— Ты хорошо образован, — сказал он, наконец. — Скорее всего, понимаешь немецкий — я видел, у тебя несколько раз дергался глаз, когда я говорил. Ты не примитивный дикарь, как большинство партизан. Почему ты не хочешь сотрудничать? Ты же видишь, что выхода у тебя нет. Я могу запытать тебя здесь до смерти, а могу приказать — и тебя развяжут, дадут еды и сигарет. Будешь помогать — тебя отправят в хороший лагерь. Не будешь — останешься инвалидом, обрубком человека. Савелий не слишком старательный полицейский, но у него есть одна забавная привычка — он любит отпиливать пилой руки и ноги тем, кто не хочет с нами сотрудничать.
Гумилев молчал. Любой ответ означал бы, что он соглашается играть по правилам этого уверенного в себе немецкого офицера. Лучше уж напрячь последние силы и попробовать умереть достойно.
— Савелий, — вздохнул оберлейтенант, — десять оборотов!
Но полицай не успел выполнить приказ. На лестнице раздался какой-то шум, и в подвал скатился совсем молодой лопоухий солдатик в форме рядового Ваффен-СС.
— Господин оберлейтенант, — испуганно доложил он, — там вас господин штурмбаннфюрер требует…
— Какой еще штурмбаннфюрер? — нахмурился офицер.
Солдатик высоко поднял брови, отчего его юношеская физиономия стала совсем несчастной.
— Не могу знать. Вас требует.
— Черт знает что, — оберлейтенант в сердцах стукнул кулаком в открытую ладонь. — Ладно, я сейчас вернусь. Савелий — без меня никакой самодеятельности, ясно? Царицкий, к вам это тоже относится!
Офицер отсутствовал минут десять. За это время Царицкий несколько раз прошелся рядом с Гумилевым, урча от нетерпения, как большой жирный кот. От него пахло потом и кислой капустой. Савелий равнодушно сидел на табурете, теребя ручку динамо-машины. Видно было, что ему очень хочется ее повернуть, но он не решался нарушить приказ хозяина.