Блокада. Книга пятая
Шрифт:
— Я должна зайти по служебным делам. Ну… к больному.
— Я пойду с тобой.
— Нет!
Он удивленно посмотрел на меня:
— Почему? У меня есть время. Если бы не обстрел, концерт закончился бы позже… Но… что это за больной, к которому тебе вдруг понадобилось зайти?
Я молчала.
— Идем! — нетерпеливо сказал Алексей. — Не будем терять времени! Куда идти? Направо? Налево?
— Направо, — сказала я, — на Мойку.
Он шел впереди, я за ним, тропинка была слишком узкой для двоих.
Я
Но если сказать… Тогда надо говорить обо всем… Начиная с той кошмарной ночи в Клепиках. И о том утре, когда я бросила мешок с продуктами вслед уходившему из моей комнаты Анатолию.
Но как обо всем этом расскажешь?.. Где взять на это силы?
Я могла бы сказать Алеше только одно: «Ты мне нужен. Только ты». Но между нами столько времени не было ничего, кроме дружбы…
Почему же теперь мне все представляется иным? Потому что исчез, сгинул всегда заслонявший в моих глазах Алешу Анатолий? Потому, что я одинока?..
Но, может быть, это эгоизм? Может быть, мне нужен не сам по себе Алеша, а только защита, опора, только уверенность, что я не одна?..
Мы подошли к набережной Мойки.
— Куда? — спросил Алексей.
— Через мост. И направо.
И вот мы у дома. У того дома!
Я посмотрела на узкую замерзшую Мойку. На ледяной поверхности чернели пятна прорубей, — видимо, днем оттуда черпали воду.
Меня вдруг охватило такое чувство, будто через секунду я должна броситься в одну из этих прорубей. В черную ледяную воду. И не сделать этого я не могу…
— Алеша, — преувеличенно громко сказала я, — здесь живет Валицкий.
— Кто?!
— Нет, нет, не он, его отец… Мне нужно к нему зайти… Дело в том, что Осьминин, начальник нашего госпиталя, — его старый знакомый. Об этом я узнала только недавно… Осьминин очень плох, он умирает от дистрофии. Я хочу уговорить Валицкого переехать к нему… Ну вот, теперь ты все знаешь.
Алексей молчал. Я подумала, что сейчас он повернется и уйдет. Уйдет, не сказав ни слова. И убеждать его, что сын и отец не одно и то же, бесполезно. Логика здесь бессильна…
— Ты… побудь в подъезде, — сказала я. — Через десять минут я вернусь.
И, не дожидаясь ответа, шагнула в черную пасть подъезда.
Я поднималась по лестнице. И чем выше, тем медленнее шла. Уверяла себя, что мне просто трудно идти: слабость. Но чувствовала, что дело не в этом…
А если Федор Васильевич начнет меня расспрашивать о последней встрече с Анатолием? Что я скажу тогда ему? Что его сын оказался трусом, способным на дезертирство? Нет. Это невозможно… Но я не смогу и солгать…
Наконец я подошла к так хорошо знакомой двери.
Постояла секунду и постучала.
За дверью было тихо. Я подумала, что Федор Васильевич, видимо,
Взялась за дверную ручку, и, к моему удивлению, дверь от первого же толчка бесшумно поддалась — она оказалась незапертой…
Стоя в темном коридоре, я громко позвала:
— Федор Васильевич!
Никто не ответил.
«Может быть, он уехал, эвакуировался?» Я знала, что после пуска Ладожской трассы эвакуация возобновилась, что каждый день город покидали сотни людей, преимущественно старики, женщины, дети.
Но если бы Федор Васильевич уехал, дверь была бы не только закрыта, но и опечатана. Таков порядок. Может быть, он просто куда-то ушел и по рассеянности забыл запереть дверь?
— Федор Васильевич! — снова крикнула я.
И снова никто не отозвался.
«Он спит, — сказала я себе, — спит на своем кожаном диване».
Я ощупью двинулась по коридору и, как мне показалось, дошла до кабинета. Опять окликнула Федора Васильевича, уже тише. И опять никакого ответа.
Мне стало жутко. Надо было зажечь свет и осмотреться, но у меня не было спичек.
Что делать? Я решила вернуться и взять спички у Алексея. И вдруг услышала его голос:
— Ты здесь, Вера?
Значит, он шел вслед за мной!
— Алеша, ты здесь?! — обрадованно сказала я. — Ничего не видно!
Он чиркнул спичкой. Вспыхнул огонек. Мы стояли у дверей столовой. Кабинет был дальше по коридору. Спичка догорела, и снова стало темно. Я услышала, как Алексей достает из коробки другую.
— Подожди, — сказала я, — береги спички. Дай руку, идем.
И я, держась за стену, двинулась к кабинету.
— Ну вот, — сказала я, нащупав дверной проем, — теперь зажигай.
Он молча зажег спичку. И тогда… тогда я увидела Федора Васильевича. В ватнике и армейской шапке-ушанке он сидел за письменным столом, опустив голову на руки.
— Федор Васильевич! — воскликнула я.
Он не шелохнулся. Я почувствовала, что меня охватывает дрожь.
— Алеша… — едва выговаривая слова, произнесла я, — вот тут… на столе коптилка, видишь?.. Зажги… Зажги скорее!
Наконец вспыхнул ровный, чадящий огонек. Алексей слегка потряс Валицкого за плечо. Потом приподнял его голову, заглянул в лицо…
— Он умер, Вера, — сказал Алексей, выпрямляясь. — Он мертв.
— Нет, нет, — крикнула я, — он же сидит! Ему просто нехорошо! Он в обмороке, надо воды, нет, камфару, надо скорее…
Я стала торопливо расстегивать сумку.
— Ему ничего не нужно, Веруня. Он умер, — повторил Алексей.
— Перестань, прекрати, дай сюда коптилку! — лихорадочно говорила я.
Приподняла голову Федора Васильевича, поднесла к его глазам коптилку, оттянула веко… Зрачок остался безжизненно-неподвижным.