Блокада. Книга пятая
Шрифт:
— Дай, я еще раз посмотрю, — сказал Алексей.
Я протянула ему рисунки.
— Вот этот мне тогда больше всего понравился, — сказала я.
— Но здесь внизу какая-то надпись! — воскликнул Алексей и поднес рисунок к коптилке.
— Какая надпись?
— Подожди, почерк неразборчивый, — ответил он, склоняясь над листком. Наконец сказал: — Здесь написано: «Передать С. А. Васнецову».
— Кто это? — спросила я.
— Васнецов?.. — в раздумье повторил Алеша. — Я знаю только одного Васнецова… Но это секретарь горкома партии, член Военного
— Дай листок! — протянула я руку.
— Зачем тебе?
— Я выполню его волю, — ответила я, хотя понятия не имела, каким образом смогу передать рисунок самому Васнецову.
Алеша пожал плечами, отдал мне рисунок и стал смотреть другие. Видимо, он надеялся отыскать еще какие-нибудь надписи.
— Смотри, — сказал он, — везде нарисован боец, а вот здесь — женщина… Тебе не кажется, — тихо спросил он, — что лицо этой женщины чем-то напоминает… твое?
Я выхватила у него рисунок. Да, действительно, там была изображена женщина в ватнике, туго перепоясанная армейским ремнем… Лицо ее, кажется, и в самом деле чем-то было похоже на мое, только она была, пожалуй, старше…
— Я оставлю у себя эти два рисунка, — сказала я, чувствуя, что сейчас разрыдаюсь.
— А что будем делать с остальными? — спросил Алеша.
— А я так полагаю, товарищ майор, — сказал Степанушкин, — на грудь ему их положить надо. — И повторил убежденно: — На грудь!
— Ну как, Вера? — спросил Алексей. — Тебе решать.
— Да, — с трудом проговорила я.
Взяла из рук Алексея стопку листочков, подошла к гробу и положила Федору Васильевичу на грудь.
Выпрямилась, отвернулась и сказала:
— Все.
— Действуйте! — скомандовал Суровцев.
В тишине раздался стук молотков, бойцы забивали гвозди…
— Взяли! — раздалось за моей спиной.
Бойцы подняли гроб и понесли к выходу.
Когда все мы вышли на широкую лестничную площадку, Суровцев неожиданно сказал:
— А как же квартира? Ключ у кого-нибудь есть? Положено запереть и сдать управхозу.
Будничность, деловитость его тона поразили меня. Но тут же я вспомнила, что страшная работа Суровцева и заключалась в том, чтобы хоронить людей, и, говоря о квартире, он, очевидно, следовал существующей на этот счет инструкции.
— Дверь, когда мы пришли, была не заперта, — сказала я. И в голову мне пришла внезапная догадка: — Очевидно, почувствовав, что умирает, он открыл дверь, чтобы… словом, чтобы…
Я не договорила. Меня снова душили слезы.
— Подождите, — сказал Алеша. — Суровцев, посвети-ка сюда.
И стал рассматривать дверной замок.
— Так и есть, — удовлетворенно произнес он. — Замок поставлен на защелку. Мы сейчас захлопнем дверь, а завтра ты, капитан, дашь знать, кому положено.
Он с силой захлопнул дверь. И мне показалось, будто в гроб вбили еще один — последний гвоздь.
Когда мы вынесли гроб на улицу, я услышала, как Алексей тихо сказал Суровцеву:
— Думал
— Кто-то должен погибших хоронить, — ответил Суровцев. — У войны лиц много. Вот она одним из них на нас сейчас в смотрит.
Он обошел кузов и громко сказал сидевшему в кабине шоферу:
— На Пискаревку!
Ехали мы очень долго. Не выдержав, я попросила Алешу зажечь спичку и посмотрела на часы. Было около десяти. В первый раз я подумала, что могу не успеть вернуться в госпиталь вовремя.
— Где эта… Пискаревка? — спросила я.
— Понятия не имею, — ответил Алеша. — Никогда такого названия не слышал.
— А его мало кто и слышал, товарищ майор, — раздался в темноте голос Степанушкина, — деревенька там была такая, что ли.
— Но где это?
— Если по-простому, то на окраине, на далекой. А по-военному — на северо-востоке, по нашим картам квадрат «А-5».
— Что же, там теперь людей хоронят?
— Не только там. И на Большой Охте, и на Серафимовском, и на Богословском… и мало ли где еще. У нашей части на Пискаревке — свой квадрат.
Мы снова умолкли. Слышно было только, как постукивал гроб, когда машина подпрыгивала на ухабах. Именно потому, что она стала все чаще то проваливаться в какие-то рытвины, то пробуксовывать на ходу, я поняла, что мы едем уже не по улицам, а где-то за городом.
Наконец машина остановилась. Звякнула дверца кабины, потом открылась и наша.
— Выносите! — скомандовал Суровцев.
Мы с Алешей вылезли первыми. Ярко светила луна. Я огляделась. Справа и слева, несколько в отдалении стояли маленькие крестьянские избы, почти по самые темные окна занесенные снегом. Впереди, метрах в пятидесяти от нас, возвышался на столбе деревянный щит, и я подумала, что это какой-то указатель. Дорога там суживалась, по сторонам ее лежали штабеля дров. Еще дальше я разглядела людей с лопатами в руках.
— Взяли! — услышала я команду Суровцева и, обернувшись к фургону, увидела, что бойцы вытаскивают гроб.
Суровцев и Алеша подставили под него плечи, я тоже подбежала, чтобы помочь, но Суровцев строго сказал:
— Отойдите, Вера, не мешайте.
Они опустили гроб на снег.
— Позови старшего сержанта Фролова, — приказал Суровцев Степанушкину.
— Слушаю! — ответил тот и побежал по дороге.
Но, очевидно, это было ему не по силам. Пробежав метров пять, не более, он перешел на медленный шаг.
Прошло минут пятнадцать, прежде чем он вернулся в сопровождении другого бойца, который, подойдя к Суровцеву, доложил:
— Старший сержант Фролов прибыл по вашему приказанию.
— Вот, — сказал Суровцев, указывая на гроб, и добавил: — Отдельно.
— Слушаю, товарищ капитан. Значит, подрывать придется.
— Подрывники на месте?
— Так точно. Только что шпуры пробили. Новую траншею рвать надо. Эти заполнены доверху. Утром бульдозер придет, заровняет. А пока мы лопатами…