Блокада. Знаменитый роман-эпопея в одном томе

Чаковский Александр Борисович

Проводив взглядом Королева, Звягинцев торопливо развернул письмо.

Он прочел:

«Отец, дорогой мой! Я жива и здорова. А почему не давала о себе знать, сейчас объясню. В госпиталь наш угодил то ли снаряд, то ли бомба, точно не знаю, потому что пришла в себя только дня через три или четыре, уже на той стороне Ладоги, — оказалось, что меня эвакуировали. Провалялась здесь в… — дальше был тот самый вычерк, о котором упоминал Королев, — больше месяца. Писать не могла, — кроме контузии, правую руку немного придавило, когда обвал случился. А просить писать другого не хотела, боялась, что ты подумаешь, будто руку мою ампутировали. Соседкой моей по палате оказалась женщина-военврач, ее вроде меня на… — далее опять следовал вычерк… —

сильно контузило. Мы подружились, и я взяла с нее слово, что она мне поможет остаться на фронте, когда выпишут.

Она вышла из госпиталя раньше меня. И я разыскала ее, когда выписалась. О том, сколько пришлось хлопотать, чтобы взяли в кадры — я ведь раньше была вольнонаемная, — писать не буду. Но тут мне повезло: случайно узнала, что в штабе фронта находится дядя Павел. Короче, служу сейчас в медсанбате. Надеюсь, что ты жив и здоров, ведь в Ленинграде уже голода нет. Целую тебя нежно-нежно, и передай Алеше Звягинцеву, если он все еще на вашем заводе, что я помню его и думаю о нем. Он ведь наверняка приезжал к нам в тот госпиталь и, конечно, уверен, что меня нет на свете. А я вот назло проклятым фрицам жива и здорова. И сообщаю тебе в конце письма номер моей полевой почты. Если Алеша все еще с тобой, сообщи мне. Я тогда сразу же ему напишу тоже. Будем живы — увидимся после победы…

Твоя Вера».

Прочитав письмо, Звягинцев спрятал его в карман гимнастерки. Стал медленно взбираться по склону оврага.

Отсюда была видна далекая поверхность замерзшей Невы. В морозной дымке угадывался ее восточный, высокий, почти отвесный берег. Там был враг, с которым завтра предстоял кровавый бой.

Но в эту минуту Звягинцев думал не о немцах, окопавшихся на том берегу реки, за минными полями и паутиной колючей проволоки.

Он смотрел дальше, дальше, ведь там, всего в десятках километров от него, была Вера! Может быть, и она стоит сейчас где-то по ту сторону, смотрит сюда, в направлении невидимого оттуда западного берега Невы, угадывая, что он, Звягинцев, здесь…

Ему хотелось верить в это, и он верил, не разумом, но душой…

«Немедленно написать ей… — лихорадочно думал Звягинцев, — она жива, жива, вот и номер ее полевой почты!..»

Но тут же сказал себе:

— Нет. Напишу после боя. Кто знает, что станется со мной завтра…

24

27 ноября 1942 года Сталин отправил Черчиллю очередное послание.

Первая его часть содержала комментарии, касающиеся вопросов, затронутых английским премьером в его предыдущих письмах. В них Черчилль снова и снова описывал трудности, связанные с организацией морского конвоя для сопровождения кораблей с военными грузами в Архангельск, высказывал свои соображения о перспективах вступления Турции в войну на стороне союзников, просил Сталина в связи с оккупацией англо-американскими силами «Французской Северной Африки» «не беспокоиться по поводу мошенника Дарлана», используемого оккупационными властями, и, наконец, сообщил о намерении Англии «сковывать немецкие силы в Па-де-Кале». В последнем из его посланий Черчилль восхищался: «к нам поступают славные вести о Вашем наступлении» и «мы следим за Вашим наступлением, затаив дыхание».

В своем ответе Сталин писал, что признателен за внимание Черчилля к вопросам организации конвоя, что вступление в войну Турции, разумеется, было бы на пользу союзникам, а что касается Дарлана, то «военная дипломатия должна уметь использовать для военных целей не только дарланов, но и „черта с его бабушкой“.

Однако в одном параграфе сталинского послания звучала сдержанная ирония. Сталин писал Черчиллю: «с большим вниманием прочитал Ваше сообщение о том, что Вы вместе с американцами не ослабляете проведения приготовлений вдоль вашего юго-восточного и южного побережья, чтобы сковать немцев в Па-де-Кале и так далее… Надеюсь, — продолжал Сталин, — что это не означает отказа от Вашего обещания устроить второй фронт в Западной Европе весной 1943 года».

Обещание, о котором шла речь, было

дано Черчиллем Сталину во время их встречи в Москве летом 1942 года.

Верил ли Сталин в то, что обещание это будет выполнено? Верил ли он после стольких разочарований, что второй фронт вообще когда-нибудь будет открыт?

Да, несомненно, верил. Но он уже давно раскусил англо-американскую стратегию в отношении открытия второго фронта, хотя и делал различие между позициями Черчилля и Рузвельта.

То, что было для Сталина всего лишь подозрением во второй половине 1941 года, превратилось к концу 1942 года уже в убежденность.

Сталину стало ясно, что Черчилль рассматривает вопрос о втором фронте далеко не только в военном, но главным образом в политическом аспекте, и не военные, а именно политические факторы с каждым месяцем будут становиться все более и более решающими.

В сорок первом году вопрос о втором фронте Черчилль тесно связывал с другим: устоит ли вообще Советский Союз под мощными ударами немецкой армии?

Потом возник новый вопрос: есть ли политический резон в том, чтобы, открывая второй фронт, помочь тем самым России победить Германию быстрее, чем при отсутствии этого фронта? Стремление увидеть обе, именно обе страны — СССР и Германию — максимально истощенными стало для британского премьера определяющим при решении вопроса о высадке англо-американских войск в Европе…

Несомненно, что Сталин уже отчетливо понимал, что только один фактор определит в конечном итоге реальное открытие второго фронта — приближение Красной Армии к границам Германии.

Но пока до этого было еще далеко. Поэтому Сталин, делая вид, что еще не раскусил подлинных намерений Черчилля, ограничился в своем послании лишь напоминанием, что по-прежнему ждет открытия второго фронта, хотя при достаточной проницательности в этой фразе можно было прочесть и нечто большее…

Очевидно, по этой же причине Сталин сдержанно реагировал на восторженные строки письма Черчилля о том, что «мы следим за Вашим наступлением, затаив дыхание». В романтическую восторженность Черчилля он не верил и в его всхлипе усмотрел тщательно замаскированный намек на то, что Красная Армия отлично бьет немцев и без второго фронта. Поэтому он ответил сухими, деловыми строчками:

«В Сталинградской операции пока мы имеем успехи, между прочим, потому, что нам помогают снегопады и туманы, которые мешают немецкой авиации развернуть свои силы…»

Но сам Сталин знал, что дело не в «снегопадах и туманах». Он понимал, что Советский Союз, Красная Армия, после всех летних неудач, в результате новых сверхчеловеческих усилий не только восстановила, но и приумножила свою мощь и стоит накануне великого перелома в ходе всей войны.

…1 декабря Черчилль отправил Сталину «строго секретное и личное послание», смысл которого сводился к тому, что очередной морской конвой, который, как он, Черчилль, предполагал, должен состоять из 15 судов, будет увеличен даже до… девятнадцати.

Если бы в те дни Красная Армия получила серьезные поставки вооружения из-за рубежа, это во многом помогло бы советским войскам на юге и повысило бы шансы на успех операции по прорыву блокады Ленинграда.

Но всего лишь четырьмя дополнительными конвойными судами был готов в канун решающих боев под Ленинградом помочь Красной Армии британский союзник.

Сталин снова убедился в том, что и на этот раз Красной Армии предстоит рассчитывать прежде всего на свои собственные силы и свое, отечественное вооружение.

…11 января Жданов позвонил Сталину из Смольного и сообщил, что завтра в 9 часов 30 минут Ленинград начинает операцию «Искра»…

— …Мне только что звонил Жуков, — сказал Сталин, выслушав Жданова. — У них тоже все готово. Надеется, что операция займет максимум несколько дней, хотя подчеркивает, что немецкие укрепления очень сильны.

Наступила пауза. Потом Сталин медленно и с несвойственным ему волнением в голосе произнес:

— Значит… завтра.

…Для человека, не знающего, о чем идет речь, эти слова прозвучали бы как простая констатация факта.