Блокадные девочки
Шрифт:
Начались занятия в старших классах.
Ноябрь 1942 г.
С 1 ноября решением Ленинградского исполкома прекратилась массовая эвакуация. Всего с июня 1941 года из города было вывезено 1 миллион 743 тысячи человек.
Ленинградское отделение Союза архитекторов и инспекция охраны памятников объявили конкурс на проекты восстановления исторических зданий, пострадавших в дни войны.
Общая численность населения Ленинграда упала примерно до 550 тысяч человек.
Начали работать 148
Декабрь 1942 г.
Президиум ВС СССР учредил медаль «За оборону Ленинграда».
Исполком Ленинградского горсовета объявил продажу населению масла животного (сливочного) по декабрьским продовольственным карточкам: рабочим и ИТР — 200 граммов, служащим — 100 граммов, детям до 12 лет — 100 граммов, а также продажу населению по 200 граммов сухофруктов.
«Мешочек с горохом. Моей доченьке. Когда я умру…»
…Кругом привычный разноголосый студенческий шум-гам и как-то волнительно: до зимней сессии всего-ничего, а мы отыскали в главном корпусе тихое местечко, закрылись в небольшом уютном музее Медицинской академии, где работала ныне жительница блокадного Ленинграда Инна Владимировна Токарева (Турчанинова) и на фоне памятных экспонатов и бережно хранимых раритетов поговорили неспешно, душевно, откровенно:
— Я родилась в городе Ленинграде в тридцать седьмом году, а жили мы на Петроградской стороне: улица Малопосадская, дом 19, квартира 36. Даже сейчас адрес помню. Это недалеко от Петропавловской крепости и дворца Кшесинской, где когда-то с балкона выступал Ленин. Там недалеко была еще татарская мечеть.
Я родилась в семье служащих. Мама сначала была счетоводом, потом стала бухгалтером в домоуправлении. Отец — инженер, во время войны ушел на фронт в Морфлот. Дедушка руководил общепитом, а бабушка педагог, инспектор народного образования.
Жили в коммунальной квартире. Квартира большая, комнат много. Ново время войны кто-то умер, а многие разъехались. И мы остались совсем одни: я, мама, дедушка, бабушка.
Три с половиной года мне было, когда война началась. Номы так любили свой город, что не хотели его покидать. Первое время думали — скоро война кончится. Немного потерпим, и все пройдет. Хотя разговоров ходило много, что надо уезжать. Но решили пока не ехать. А потом уже совершенно невозможно было уехать. И мы остались в городе на всю войну.
В садик я не ходила — меня оставляли дома одну. Представляете: кругом бомбежки, голод.
И никого из соседей нет. Совсем одна в пустой квартире. Цифры к тому времени я немножко знала. А у нас в коридоре висел над комодом телефон. И мама мне говорила: «Ты мне звони, если будут бомбить. А сама ничего не бойся…» И вот я залезу на стул, потом на комод, потом смотрю циферки, набираю старательно пальчиком номер и кричу: «Мама, стреляют…» И мама бежит домой, подвергая себя опасности. Прибежит, и мы спускаемся в бомбоубежище. На первом этаже жили, спускаться недалеко. Там вентиляция, лампы керосиновые. И мы брали с собой «летучую мышь» — тоже керосиновая лампа, нона ручке… Но потом бомбежки стали сильные, частые, и уже и не было сил куда-то бежать. Думалось: как будет, так и будет… В ванной стояла буржуйка и несколько стульчиков. Теперь я туда пряталась, когда бомбежка.
Скоро не стало света, не стало воды, не стало транспорта… У нас были тогда печки-«голландки», топились дровами. Такие большие круглые печи — они шли до самого пятого этажа. И каждый жилец садился около своей печки и топил. Когда дров не стало — стали жечь паркет. У нас же красивые были дома, красивый паркет, изразцовые потолки. А книг сколько…
У меня дедушка по маминой линии был педагогом и преподавал в гимназии. Но его репрессировали. Он преподавал историю и географию и на обложках, на первых страницах
Мама постоянно ходила на оборонительные сооружения. Над городом нависли дирижабли, чтобы с самолетов было сложно рассмотреть важные объекты. А напротив нашего дома был завод «Электроприбор». Его постоянно пытались бомбить. И вот однажды затрясся весь дом, такой грохот раздался. А мы уже перебрались на кухню — менее опасная сторона — там жили. Лежали на полу, на матрасиках. А в комнаты почти не ходили. И вот грохот, пыль, и аромат какой-то поплыл. Запахло, как грушевой эссенцией… Дедушка закричал: «Надевайте противогазы. Химическая тревога!..» А мама запротивилась, засомневалась: «Да не может быть…» Мы действительно слышали, что объявляли воздушную тревогу. Ее подавали сиреной. Во дворе крутилась спецмашина, и по радио говорили: «Воздушная тревога!» А если химическая тревога — то во дворе били в рельсу, и по радио тоже предупреждали: «Химическая тревога!..» На этот случай у всех были противогазы. Даже у меня был маленький противогазик, даже я знала, как его на себя натянуть, чтобы проверить дыхание. И вот мама побежала в соседнюю комнату, смотрит, а там вынесло взрывом стену и часть окна. А напротив осколок штору порвал и весь туалетный столик разнес. Вот духами и пахло…
Переждали какое-то время. Когда все успокоилось, мама предложила: «Пойдем-ка посмотрим, что случилось». Вышли на улицу, на дорогу — наш дом относительно целый. Напротив завод — там зияет большая воронка. И часть соседнего дома снесло — видно даже обстановку в комнатах. Вот рояль стоял на двух ножках, третья — в воздухе. И кровать — тоже почти на весу. И столько кругом мертвых людей. Ужас! Мама меня все отворачивала, отвлекала, чтобы только я это не видела — ну, что, ребенок, еще испугаюсь.
По карточкам мы получали 125 граммов хлеба. Мама ходила, где давали хлеб, в эти лавки, а я стояла в кроватке, за деревянной решеточкой, и ждала, когда она принесет мне хлебный довесочек… Каждый хотел принести ребенку довесочек. Это кусочек от общей пайки. Почему-то он казался особо вкусным. И вот она придет, принесет, а сама голодная, щеки провалились, невидно, что это молодая женщина. Я уже после войны видела ее фото: думала, это бабушка какая-то. Скелет, обтянутый кожей, вся в морщинах. Хотя она с семнадцатого года. Значит ей было где-то 24–25 лет…
Помню, нашла я как-то кусок яичного мыла… А у нас стоял рояль — папа играл, и я тоже немножко играть училась. И под роялем небольшое отверстие — я туда заначки прятала. И тут говорю маме: «Тоже спрячу…» А она: «Да его есть нельзя». — «А вдруг потом пригодится…» И спрятала. И пригодилось… Имама маленький мешочек сохранила: там горох, немножко семечек, немножко сухариков. И записка: «Это моей доченьке, когда я умру…» Завязала узелочек и положила укромно в буфете…
За водой ходили на реку. Очень холодно, почти под 40 градусов мороза. Раньше таких морозов не бывало. Люди закутанные, замотанные в платки. По ледяной дороге спускались к проруби. Порой наберут воды и упадут. Вода разольется — опять лед. А если кто-то упал — надо не давать человеку лежать, заснуть, иначе умрешь. Потому теребили друг друга, выручали.