Блокадный ноктюрн

Ивакин Алексей Геннадьевич

Но бойцы, один за другим, постепенно складывали тела в штабели, а из других штабелей в длинную яму, над которой замер, подняв руку с ковшом, экскаватор, похожий на древнего динозавра.

— Здесь мы твою маму похороним. Документы на нее есть?

Вика помотала головой. Она совсем забыла, что человеку нужны документы даже после смерти.

— А зовут как?

Вика ответила.

— Петрович! Запиши! А ты… Домой иди, девочка. Иди домой.

И опять матерно заругался на кого-то.

Почему-то

Вике захотелось прыгнуть в эту яму и лечь там, прижавшись телом к телам ленинградцев, умерших, но живых.

Но ее толкнули, сунули в руки веревочку от санок, как-то внезапно полегчавших, и отправили домой.

Она шла между длинных людских штабелей и каждый шаг ее слабел. Обледенелые лица мертвых людей смотрели на нее со всех сторон. Они тянули к ней руки. Пытались выбраться, высовывая голые пятки, на которых не таял снег.

Она не могла отсюда уйти. Она чувствовала, что ее место здесь. Словно эти штабеля, ее мама, та рука — вцепились в нее и не давали уйти.

Когда она вышла к сортировочной яме, вдруг поняла, что не сказала ругливому — как зовут маму. Как она ее будет искать здесь? Куда она будет приходить? Почему она жива, когда все мертвы?

Вика бросила санки прямо на дороге и пошаркала обратно.

Но дойти не смогла.

Просто упала на снег, вытянув руки вперед, словно боец в атаке.

Она просто тянулась к маме.

Линия сердца

(май 2011)

День Пятый.

Утром я просыпаюсь от того, что чешется левая лопатка. Сильно, блин чешется. Верчусь и так и эдак, нащупывая чертов прыщ.

Ан нет. Не прыщ. Клещ, скотина, цапнул. Выбираюсь из землянки. Над миром — туман. Подхожу к столу. Дежурные варят овсянку. Прав Еж. Дети — уроды, а бабы — козлы. Рита сидит за столом и чего-то пишет. Остальные еще дрыхнут. Еж храпит так, что труба у печки ходит.

— Рит, я этот клейстер жрать не буду… — угрюмо говорю я, подойдя к столу. — По трем причинам. Я не англичанин, я не Ксюша Собчак, и у меня аллергия на нее.

— На Ксюшу?

— На кашу!

— Ну не жри… — флегматично отвечает Рита. — Хочешь я тебе «Губернаторской» каши дам?

— Давай. Две, — соглашаюсь я.

— А две за что? — Рита не отрывается от твоих бумаг.

— А меня клещ цепанул и у меня этот… как его… бруцелезз. Нет… Ботулизм. А! Менингит!

— Энцефалит у тебя. Подожди, протокол допишу.

Рита заполняет протокола эксгумации. С каждым годом они становятся все больше и больше. В этом — уже на четырех страницах формата «а-четвертый». Каждый год что-то новое. Если внесение координат GPS еще можно понять, то, как понять графу «Определение возраста останков по сохранности черепных швов»? Как правило, подобные графы заполняем от балды.

— Я ж сдохну

на глазах! — возмущаюсь я для вида. Сам же набираю кипятка и делаю себе кофеек. Чтобы уничтожить поганый вкус обочин бразильских дорог, максимально переслащиваю его. Ну и из фляжки плескаю немного…

— Может, бальзаму тебе?

— Нафиг. Детям оставь. Я все одно сдохну сегодня-завтра. Уже начинаю. Между прочим!

— Ага… — кивает Рита.

— Вы меня прихороните около землянки, ладно? Я буду по ночам приходить, девок щупать.

Рита смеется:

— Мы кол забьем в могилку, чтобы не ползал тут старый ты хрыч.

— Тебя тоже щипну, не волнуйся.

— Тьфу! Детей бы постыдился! — Рита «как бы» укоризненно смотрит на меня. Сама смеется.

— Кого стыдиться? Этих стыдиться? — киваю я на дежурных. Дежурят сегодня пацан по имени… А и не помню. И Светка — симпатичная девица семнадцати лет. Ничего такая. Глупенькая, правда, но как все в этом возрасте. Подрастет — поумнеет. В дочки мне уже годится.

— Да эти всю ночь шубуршали в своем углу. Вон, у Светки губы до сих пор пухлые и покусанные…

— Чегоооо? — возмущается Света.

Я, сам для себя неожиданно, выдаю:

— Эх ты, Света, Света — губы для минета…

И тут же получаю по лбу ложкой. От Риты:

— Старый ты хрен!

Света краснеет и раздувает ноздри, пацан хихикает, Рита сдерживает смех и изображает гневное лицо, а я ворчу:

— Вот уж… Перед смертью и помечтать нельзя…

— Маргарита Олеговна! — Светка воспринимает мои слова как очередной похабный комплимент и возмущенно смотрит на Ритку, ища спасения. Она машет рукой и продолжает писать.

А я равнодушно пью свой кофей.

И решаю поразвлекаться.

Когда Светка нагибается, чтобы помешать овсянку — я демонстративно поворачиваюсь к ней лицом и громко цокаю:

— Тц, тц, тц…

— Что!? — оборачивается она.

— Ни что. Красиво.

Девка злится. Отходит в сторону, но туда идет дым. Отходит в другую, снова нагибается, чтобы помешать овсянку. А то пригорит же!

Мне лень сидеть просто так. Поэтому я встаю, захожу с тыла и снова цокаю.

Светка аж подпрыгивает.

— ЧТО?

— Ни что! Не красиво!

Светка пыхтит изо всех сил, не зная что сказать.

— Никогда не поворачивайся ко мне задом, — нравоучительно говорю я.

— Почему? — задает наивный вопрос девчоночка.

— Скоро уже узнаешь, — опять ляпаю я.

На этот раз Рита не выдерживает и бросает ручку:

— Иди-ка сюда Дед, я тебе клеща вытащу. А то завтрак пригорит.

— Вот давно бы так… — удовлетворенно ворчу я и стягиваю свитер с футболкой.

Операция шла ровно минуту. Через эту минуту невинно убиенный клещ был брошен в костер, а ранка замазана зеленкой.