Блуд на крови. Книга вторая
Шрифт:
— Не горячитесь, батенька, — успокоил губернатор. — Мне самому не нравится история, с вами случившаяся. Вся губерния взбудоражена. И многие, простите, сочувствуют и верят этому юродивому. В уголовном порядке я не могу его преследовать. Иван Яковлевич не совершал преступления. Дом для безумных? В Смоленске нет такого.
— Отправьте в Москву, там наверняка есть.
— Хорошо, я это сделаю из уважения к вам лично.
— Благодарю сердечно, ваше превосходительство! Ну, а прежде я сам полечу этого мужлана… палкой.
Гусар
— Отыскал я этого юродивого. Замахнулся тростью, хотел ему ребра пересчитать, а у него на лице не дрогнул ни единый мускул. Только посмотрел на меня как бы с сожалением и. произнес: «Погибнешь от своей глупости!». У меня мороз по коже пробежал, занесенная для удара рука опустилась. Теперь я хожу и все время думаю: в каком смысле слова эти понимать?
Что касается губернатора, то он слово свое сдержал: послал в лес солдат, те схватили провидца, заковали в железо и вместе с арестантами отправили этапом в Москву.
Когда смольчане узнали о таком злодействе, то возмущались и огорчались. Но власти предержащие во все времена нужды и стенания народные мало интересовали.
ОШИБКА ГУСАРА КОРОТАЕВА
Слава о чудесном юродивом-предсказателе бежала впереди его. Москвичи горели нетерпением видеть Ивана Яковлевича.
— Радость такая! Теперь у нас будет жить провидец замечательный. За правду его из Смоленска выгнали. Девушке из хорошей семьи глаза на
жениха открыл: жулик, говорит, он у тебя. Остерегайся, а то имение твое, девица, разорит, а самое живьем в пруду утопит. Так-то! Слушатели добавляли:
— Та девица сто тысяч провидцу пожертвовала, а он все нуждающейся братии роздал. Нестяжательный!
На Дорогомиловской заставе Ивана Яковлевича встретила громадная толпа почитателей, забросавшая его деньгами, едой, одеждой. Тот все отдал арестантам, не обошел щедростью и конвойных, обижавших его неоднократно. При этом вздыхал:
— Тоже дети Божьи! А Ему всякие люди нужны.
Толпа умильно плакала.
Поселили Ивана Яковлевича в Преображенском «безумном доме». Здесь ему предстояло провести четыре с половиной десятилетия. Ежедневно являлись сюда сотни страждущих. Одни просили исцеления, другие — совета, третьи — денег… Не всех, ласково встречал прозорливец, порой гнал от себя притвор и лгунов. Но многих привечал, оказывал помощь.
Слава его стала не менее царской, а любовь едва ли не всенародной. Исцеленные Корейшей исчислялись уже тысячами, не менее было и тех, кто горячо воспевал его за «полезные и мудрые советы».
…Спустя пять лет после воцарения Корейши в Москве, к нему явился мужчина офицерской выправки, но наряженный в простонародную
Тревожно оглянувшись по сторонам, гость громким шепотом произнес:
— Любезный… э-э, уважаемый… многоуважаемый Иван Яковлевич! Вероятней всего, вы меня не помните. Мы с вами встречались под Смоленском… в лесу. Я тогда еще немного погорячился. Очень желал бы поговорить с вами тет-а-тет, так сказать, с глазу на глаз, без лишних свидетелей.
Глаза Корейши хитро блеснули, он кивнул приближенным, всегда наполнявшим помещение:
— Кыш отселя! Земляк мой смоленский прилетел яко сокол быстрый, от погони ушел.
Все клевреты моментально исчезли, словно их ветром сдуло.
Иван Яковлевич поудобней развалился на кровати:
— Ну, непутевый, докладывай! Сегодня палкой махать не будешь?
Коротаев нервно сглотнул, хрипло выдавил:
— Что было — то было! А ныне, по причине людской злобы и клеветнических наветов, нахожусь в бегах, спасаюсь от суда неправедного…
Иван Яковлевич иронически усмехнулся:
— Оклеветали агнца Божьего?
Коротаев, сделав вид, что не замечает насмешки, торопливо продолжал:
— Имение мое за долги продано, и еще обвиняют в растрате казенных средств. Грозит мне лишение всех прав состояния и решетка тюремная…
— «Терпение убогих не погибнет до конца»!
— Плоть моя изнемогает от нынешней жизни тяжелой, — Коротаев, желая угодить юродивому, пытался попасть в тон его речи. На устах Корейши играла грустная улыбка.
— Я в отчаянии совершеннейшем, — Коротаев обхватил голову руками. — Убедившись, Иван Яковлевич, в вашей мудрости и прозорливости, к стопам вашим повергаюсь и вопрошаю со смирением: что делать мне?
Надолго воцарилось молчание. Наконец, словно пробудившись от дум, Корейша поднялся с постели и уселся за крошечный столик, на котором лежала белая стопка бумаги и стоял чернильный прибор. Он любил подавать советы письменным образом, записывая их, порой завуалированные в аллегорическую форму, порой вполне ясные.
Заметим, что почерк у Ивана Яковлевича обличал в нем человека высокоразвитого. Начертание слов было несколько архаичным и напоминало каллиграфию времен Екатерины II (автор этих строк имел возможность убедиться в этом лично). Вот, наконец, что-то написал Корейша на четвертушке бумаги и протянул гостю:
— Прощай, мы больше не встретимся.
Коротаев пробежал глазами записку. Его лицо запылало от гнева, он с ненавистью затопал сапогами:
— Пропади пропадом, гнусный старик! Зачем только к тебе пришел? Всю жизнь ты стоишь на моем пути!