Блудное художество
Шрифт:
Архарова в сем деле более всего, помнится, поразила цена дерева. Две тысячи девятьсот двадцать рублей - такая цена. Когда корову за полтора-два рубля можно купить. Измерив деревце в коровах, Архаров расхохотался - полторы тысячи коров! Такое стадо даже вообразить затруднительно - обер-полицмейстер же представил себе коровье войско, марширующее через всю Москву к Архангельскому, подмосковному имению Юсуповых.
Шварц явился и осведомился, чем может быть полезен.
– Что скажешь о госте нашем, черная душа?
– напрямик спросил Архаров.
– С вашей милости
– Кто?
– Доподлинный и натуральный фифист, Николай Петрович.
Покопавшись в памяти, Архаров добыл оттуда сценку, когда они втроем, он, Левушка и Шварц, рассуждали о некой науке.
– Как, бишь, наука твоя звалась?
– Фифиология, сударь. Сиречь - наука об умении пользоваться людьми и своевременностью.
– Фифист, говоришь…
Менялось что-то в мире, менялось, и он вновь болезненно осознал это. Пока полковник Архаров и поручик Тучков, как полагается приятелям-гвардейцам, валяли дурака и радовались жизни, сражаясь на шпагах, капитан-поручик Лопухин деловито листал книги архаровской библиотеки, посмеиваясь тому, что почти все они - как только что из типографии, с листами неразрезанными.
– Но сей фифист высоко метит, - добавил Шварц.
– Раза два обмолвился - у нас в столице-де сие невозможно, у нас было бы иначе. Желательно ему и далее в столице служить, удаляясь от нее не более чем версты на полторы.
Шварц довольно открыто дал понять начальству, что на пост московского обер-полицмейстера Лопухин не претендует. Хотя Архаров вроде бы никакого волнения не показал - успокаивать его было незачем…
– Ну, Бог с ним, - не докапываясь, какими бумагами сейчас увлечен гость, сказал Архаров.
– Карл Иванович, как там твой злодей Батурин?
– Покаялся, да только не во всем. Твердит - купца точно зарезал и труп в Козье болото спустил, а приказчика не трогал, убежал приказчик.
– Куда ж он подевался? Вели Канзафарову или кому другому добежать до торговых рядов, допросить сидельцев - откуда взялся тот приказчик, где у него родня. Может, с перепугу удрал из Москвы и куда-нибудь в Самару подался.
Начался трудовой день, переполненный мерзостями и пакостями - по одной «явочной» дворовую девку со двора свели, по другой «явочной» из запертой комнаты серебряная посуда пропала, по третьей «явочной» соседка напустила на бабу порчу, от которой баба кудахтала курицей и с визгом шарахалась от святых образов.
Это все были новые дела, а у Архарова в голове сидели еще и старые.
– Никишку или Макарку ко мне!
– крикнул он.
Несколько минут спустя перед ним стоял Никишка, и рожица у него была очень довольная - знал, что обер-полицмейстер непременно что-то занятное велит сделать.
– Бери лукошко и беги живо на Спиридоновку, в те хоромы, по которым вы лазали, - велел Архаров.
– Там кто-то из наших за ними присматривает - так скажи, что я велел… Спустишься вниз, там бочата у стены.
Он задумался, припоминая, как лежало тело.
– Ближний к дверям бочонок отодвинь и там, где он стоял, собери грязь в лукошко, захвати два или поболее аршина вширь и до самой стены, да глубоко не вкапывайся,
Проводив взглядом Никишку, Архаров подумал, что надо бы еще парнишек взять для каждодневной беготни. Вот сейчас надобно доктору Воробьеву записку послать - и кто понесет?
К счастью, подвернулся Максимка-попович. Ему обер-полицмейстер и продиктовал призыв к Матвею явиться немедленно, его с тем призывом и отправил.
Потом приходили подрядчики, приносили планы городских улиц, на которых обозначали места будущего строительства. Планы Архарову были нужны для розыскной деятельности, и он всегда ругал тех, кто рисовал нечетко, названия улиц писал вверх ногами. Потом пришлось заниматься фонарями - время от времени их то пьяные били, то злоумышленники воровали. Наконец в дверь просунулась голова Клашки Иванова.
.- Ваша милость… позволите?… - Клашка, хоть и набрался мужества, чтобы без спросу заглянуть в кабинет, однако был сильно смущен и взъерошен, да еще тяжело дышал - не иначе, принесся бегом. В таком состоянии толкового доклада не жди - одни вопли и выкрики, это Архаров уже знал наверняка.
– Заходи, Иванов. Что так скоро?
– Я, ваша милость, на Якиманку бегал и с ней… с самой Фимкой Курепкиных говорил!… С самой!…
– И что, родила?
– Родила, ваша милость, парнишечку. К тетке родной из дома рожать ушла, тетка вдова, ее приютила.
– И что, решили меня в крестные позвать?
– пошутил обер-полицмейстер.
– Как полномочного представителя полиции?
– Ваша милость, девка в беду попала!
– Да уж, самая что ни на есть девичья беда. Ну, докладывай.
Клашка уже немного пришел в себя.
– Ваша милость, девку-то, оказывается, запугали. Я ей прямо сказал - тебя, говорю, обманули, сволочь какая-то в нашем мундире к тебе ходила, а соседи только шарахались - кому охота с архаровцем связываться?!.
– Прелестно, - только и вымолвил Архаров. Клашка опомнился и покраснел. Но, не дождавшись нагоняя, продолжал:
– Она мне сперва не поверила. Я побожился. Мы, говорю, сейчас как раз того поганца ищем, и ты не бойся - он тебе дурна уж не сотворит. Тут, гляжу, у нее вроде на душе чуть полегчало. Вот что она сказала. Ее уговорил ловкий кавалер, красавчик, буски подарил, сережки, колечко с бирюзой. Ей-то лестно было, да и дура к тому же оказалась, вздумала, будто под венец поведет. Сладилось у них скорехонько. А потом он пропал - когда уже она с брюхом показалась.
– Дело житейское.
– Житейское, да не совсем. Помните, ваша милость, как ее к нам приводили, Фимку-то? Как в три ручья ревела? Так за день до того она своего хахаля повстречала.
– Случайно, что ли, повстречала?
– Нет, ваша милость, а она его искала. Она знала, в который дом на Якиманке он порой приходит, и там бродила. И она к нему подошла, и плакалась, и просила, чтобы покрыл грех. А он ее затащил в конуру какую-то и сказал: коли ты, дура, обо мне кому-либо слово скажешь, тебе не жить, и всей родне твоей не жить, и нож показал, и тем ножом он ее по руке царапнул, чтобы кровь пошла. Она и обомлела.