Блудное художество
Шрифт:
– Сама-то будешь?
– спросил он.
– Нет, не стану.
– Ин так со мной посиди.
– Недосуг.
Девка выкобенивалась, но и это Демку устраивало - значит, ценная добыча. И времени до вечера много.
– Господи благослови ести-пити, - тихо сказал он и, не обращая внимания на Катерину, взялся за трапезу.
Снизу раздался зов.
– Катиш!
– требовал мужской голос.
– Катиш!…
И сорвался голос в хрип, и замолчал.
Катерина подхватилась, выскочила из Демкиной комнатушки и поспешила по лесенке вниз.
– Катиш, - повторил Демка.
– Надо же…
Он
Рязанское подворье осталось в прошлом. Теперь у Демки была иная забота - сразу показать себя так, чтобы никто и никогда не посмел сказать ему слова поперек.
Демка не был высок и силен, как Тимофей, не был он и драчлив, как Федька. Постоять за себя в схватке он вряд ли мог - и архаровские уроки, и Клаварошевы уроки прошли даром. Но он знал, кем должен явить себя - маленьким, но хищным и злым зверьком, вскипающим мгновенно, кажущим острые клыки на всякую опасность, готовым вцепиться в горло и перегрызть жилу прежде, чем враг осознает, что был неправ. Эта скорость только и могла его выручить при первых встречах с прежним своим миром, пока не будет занято определенное место и старшие не возьмут в свой круг. А есть ли что за его яростным и шумным натиском - пусть разбираются потом…
Переодевшись, Демка заскучал. Развлечься ему было нечем. Тоска одолела - будущее туманно, прошлое как за каменной стенкой, друзья-товарищи вмиг сделались врагами. И тогда уж он запел не для того, чтобы Катерину привлечь, а просто так… по желанию души, что ли… прощался он так с собой давешним, беззаботным, живущим без злости, и знал, что вряд ли в ближайшее время захочется ему петь…
Сперва ему пришла на ум песня о молодце, что с неведомой целью шагал вдоль берега реки Казанки, со всеми ее выкрутасами и прибаутками, которые столь весело выговариваются певцом к радости слушателей. Но не вышло того бойкого московского говорка, того комического удивления, которые требовались - и он довел песню до конца кое-как. Затем Демка спел про утицу луговую, солдатку полковую, затем - «Калинку-малинку», и с каждой песней голос делался все громче, все полнее, хотя сам Демка этого не ощущал, а грусть-тоска - все явственнее. Распевшись, он мало беспокоился о тех, кто станет его слушать. Французскому кавалеру сие, поди, безразлично, а Катерина не приходит ругаться - значит, довольна.
Слух у Демки, как у хорошего шура, был тонкий, и скрип ступеней он уловил отчетливо. И усмехнулся: слушай, Катеринушка, млей, тешь душеньку, гори свечечкой! На то и песни, чтоб девки разум теряли. А что выходит не больно весело - так, может, оно и лучше…
Слушательница на лестнице притихла, не двигалась. Демка запел снова, стараясь голосом передать все томление молодца по красавице. И сам взволновался до крайности. Душа впала в беспокойство, и дюжина красивых румяных девок, сидевших перед ним на лавочке в господских нарядах, с низко открытой грудью, не произвела
И он твердо знал, что ею владеет то же беспокойство…
Вдруг он уразумел - да не может же Катерина сама врываться в комнату и бросаться ему на шею. Первый шаг положено делать молодцу, даже с риском нарваться на оплеуху. Демка распахнул дверь и увидел женщину.
Это была совсем не Катерина.
Та, что стояла тремя ступеньками ниже и слушала песни, была совершенно иной - черноволосой, с нерусским лицом - нос тонкий с горбинкой, подбородок выпячен вперед, глаза также черные, лицо продолговатое и дурного цвета - с желтизной…
На ней было коричневое господское платье с кружевом по вырезу, с голубыми бантами спереди. Прическа также была модная - волосы высоко зачесаны и взбиты, но не напудрены.
Демке по делам службы доводилось бывать в богатых домах, на дам он нагляделся. Теперь, когда его жизнь так неожиданно переменилась, эти знания должны были получить новое применение. Однако с этой дамой было связано нечто странное…
Дама вздохнула и, развернувшись, медленно сошла вниз по лестнице. Как если бы не человека увидела в дверном проеме, а спугнула птицу, ради пения которой вышла в сад, и с легкой досадой преспокойно возвращается в дом. Это было даже обидно.
Демка постоял - да и пошел следом. Шел он бесшумно - тайну такой походки усвоил еще в отрочестве. Дама ему не понравилась, но он хотел понять - да кто ж это такая? Знакомое ведь лицо…
Оказалось, не у него одного тончайший слух.
Она обернулась.
Черные брови сошлись, лицо стало неприятным. Отродясь никто так не глядел на Демку столь высокомерно.
Они оба остановились. И оба не опускали глаз. Демка - тот просто разозлился: приходит подслушивать да и корчит из себя невесть какую боярыню!
Дальше было совсем удивительное - по щекам дамы потекли слезы. Ни с того, ни с сего - никто ей и дурного слова не сказал. Ровненько так потекли, и она не морщилась, не всхлипывала, просто позволяла им стекать.
Демке стало страшновато - да в своем ли она уме? Стоит, глядит на него, ревет и даже не отворачивается. И, кажись, ясно, кто такова…
Застучали каблучки, откуда-то выбежала Катерина, затрещала по-французски, дама отвечала ей кратко. Тут только можно было догадаться по голосу, что она сдерживает отчаянный бабий плач о невозвратимой утрате. Катерина что-то ей пыталась внушить, передать свою тревогу, и это у нее получилось. Дама, подобрав юбки, очень быстро спустилась и, пробежав через горницу, исчезла за дверью.
– А ты еще чего вылез, горюшко мое?
– напустилась Катерина на Демку.
– Мало, что господа фордыбачить изволят, так еще и ты! Вот навязался мне на шею!
– Могу и уйти, - гордо объявил Демка. И он даже знал, куда пойдет - к Клаварошу.
После драки в снегу у кладбищенской стены они стали приятелями. Клаварош никому не сказал, как Демка пытался дезертировать, и Демка это ценил. Стало быть, нужно отыскать его и сказать примерно так:
– Мусью, я твою племянницу, или кто она тебе, отыскал! Ты кручинился, что пропала безвестно, а она, вишь, в Замоскворечье квартирует. Жива, здорова, только дура дурой…