Блуждающее время
Шрифт:
Еще сложнее было с «я» и с «сознанием». Здесь Егор совсем оказался в тупике. Представить себе иное сознание, чем то, которым он обладал, было невозможно. Но это человеческое, данное ему сознание, точнее, ум – явно не вечен, ибо связан с этим миром, и в чем-то этот ум даже дурашлив. С таким умом не перейдешь в Вечность или хотя бы в благопристойный мир. С таким умом можно сидеть только в подвале Вселенной. А другого ума у человеков нет. Но Егор упорно пытался представить свою душу перед концом всех времен. Уходил в сумасшедшее, озаренное этой мыслью, созерцание. Но кроме огненных порывов, ничего
Варя, студентка, которая его любила, стойко разделяла с ним, как могла, его горести. Ей было даже хорошо от этого, потому что смерть она считала выдумкой. Ее бы развеселило иметь бесконечное тело, даже шарообразное, как солнце и звезды вместе взятые. Наверное, у богов оно именно такое, и к тому же из тонкой духовной материи. Варя не возражала.
Трудность была в том, что Егор чувствовал, что он созерцал, скорее, тело некоего иного существа, но не свое собственное. Его личное тело, душа, судьба оказывались за семью печатями. Он просто проникал в иные измерения, и легче было видеть других, чем самого себя. Тайна самого себя оказывалась выше и дальше, чем тайна богов.
…В час ночи ворвался Павел.
Друзья расцеловались, нашли все-таки чем согреться и чуть обуютить этим грешную, но все-таки родную плоть. Корнеев-то без самовара вообще ничего не пил (даже водку). Самовар у него был сияющий, народный, тульский.
В маленькой, ласковой кухне разговорились. Павел поведал, естественно, свои мучения. Егор был согласен, что произошло черт знает что, но ведь бывает еще фантастичней.
– И я тебе скажу, Паша, – мутно, но уверенно сказал Егор, – этот провал во времени, в который ты попал, извини меня, но он каким-то тайным образом подействовал на тебя, как наркотик. Ты опьянен своим путешествием, несмотря на то, что пришел в ужас от всего. В тебе появился импульс, желание разорвать последовательность времени, выйти из его тирании, увидеть своими глазами то, что было, и особенно то, что будет… Чтобы то, чего нет, стало живым… Павел признался, что в конце концов это так.
– Но ведь это может кончиться гибелью, господин Далинин!
– Ну и что ж! «Сердце тайно ищет гибели».
– Тебе опасно читать Блока!
– Брось, Егор! Ты сам знаешь, никакой гибели в конечном итоге не может быть. Гибнут только формы, тела, оболочки, а не суть… Конечно, не спорю, что-то коренное, с нашей человеческой точки зренья, может погибнуть… Ну и что ж!
«Я пригвожден… Я пьян давно… Мне все равно…» Нельзя жить не рискуя… Сыночка бы только увидеть! Хорош он, наверное, уродился.
Наконец, часа в три ночи, Егор произнес целую речь, в которой признался, что, во-первых, он никогда не бросит своего друга, не будет, к примеру, вместе с ним искать Никиту, даже если тот нигде не живет, или его просто нет: только порой выскакивает, как болванчик, из будущего и затем проваливается неизвестно куда, потом опять высовывается. Ищи такого… Но мы найдем его, – шепнул Егор.
Во-вторых, Корнеев сознался, что не только свое «я», но и миры волнуют его, как ни печально это выглядит.
– Ведь не зря все это появилось, Паша, – заключил он, – что-то должно быть в мирах, чего как бы нет в самом Центре, в Абсолюте, иначе зачем, зачем эти миры?.. Какая-то
На следующий день поехали в подвал: искать художника. Тьма там стала еще сгущенней, вывороченной наизнанку. Она даже светилась в конце концов. На полу шевелились люди, спорили, чего-то ожидали. Диковатый старичок предупредил, что дело серьезное. Он почему-то упирал на то, что у нас в подвале (и это-де единственный в Москве такой подвал), где никто не умирает, а некоторые даже выздоравливают. Потому и Нарцисс в гробу так любит это место. Лишь бы милиция не прогнала.
Из угла вылез «громадный идиот». То был Юлий. Но контакта между ним и Егором с Павлом не получилось. Длиннорукий, не такой уж обезьяновидный на лицо, ибо глаза светились фантазмом, он прошел мимо друзей, в упор не заметив их. Только неповоротливая рука слегка задела Павла, почему-то стряхнув пыль с его пиджака. Но глаза Юлия были устремлены на свою недосягаемую цель. Никто не сказал ему ничего вразумительного о Никите. Но намек был. И он решил теперь посоветоваться с организацией.
Художник Сева полностью отсутствовал. Картин тоже не было. Сгоряча диковатый старичок предложил из себя сделать картину. Но потом одумался.
Только через два дня Сева обнаружился. Он пришел ближе к ночи, чтобы рисовать во тьме. Егор и Павел застали его. Сева кричал о том, что его никто не понимает, но после уговоров дал на каком-то клочке грязной бумаги адрес смехуна. Но предупредил: засмеет. И, дескать, от его смеха можно на тот свет сигануть.
– Мы уже тертые на этот счет, – оборвал его Павел, – спасибо за адресок…
Глава 22
Черепов спал в глубинном ночном лесу, у громадной сосны, чуть не в берлоге. Муравьи не мешали ему, в сущности, он не имел ничего против муравьев. Люди и поклонники надоели, и от поклонения он ушел в подмосковный лес, благо местами он был еще дремуч, как в давние времена. Чем становилось дремучей, тем темней у него было на душе и тем лучше. Утром встал и пошел по наитию. Втайне он знал, к кому идет.
Недалеко от человеческого жилья выскочил кто-то из-за дерева и, увидев Черепова, остолбенел.
– Браток, помоги! – крикнул он Климу.
Черепов поплелся к нему. Он всегда отзывался на такой зов. Почему бы не помочь человеку перед концом мира?
Человек был мужиковат, но выглядел умно. По глазам все было понятно, и Черепов, вздохнув, присел на пень, которым раньше поклонялись. Помощь нужна была душевная. Человек выглядел лет на сорок, худой; подбежав к Черепову, он опять остолбенел.
– Бывает, – лениво заключил Клим, – ну что тебе?
Появись перед ним хоть леший, он реагировал бы точно таким же образом.
Но человек и не думал о чем-либо просить. Он ошеломленно смотрел и смотрел на Черепова, а потом проговорил:
– Потрогать бы тебя… Какая у тебя голова… Голова ли это? А?!.
У Черепова проявился слабый интерес в глазах.
Человек подошел поближе, но взгляд его помутнел, и он продолжал:
– Я раньше бегал от загадки к загадке. Бегуном звали… А теперь мне и бежать нечего: для меня все стало загадкой… Все! А ты что-то особенно… Совсем загадочный. Даже голова у меня закружилась.