Бляж
Шрифт:
— И что там? Антисоветчина?
— Да уж нашел разного. Денег не пожалел.
Бацилла потянулась, закрыла книгу, и пошла к морю, с непривычки осторожно ступая по гальке.
— Ой!
— Ты чего? Это же медуза.
— Испугалась.
— Так нельзя — выкидыш будет.
— Или хуже того: закидыш.
— Слушай, а сколько там проститутка стоит? — перешел на более интересную тему Лёлик, когда Бацилла отплыла от берега.
— Примерно… Джинсы, в общем.
— Это много?
— Для нас — да. Дают-то копейки.
— И как это дело? Со шлюхами?
— Так же как везде. У нас механик с рейса жене шубу обещанную не привез. Она в дамки прёт: где!! «А в Уганде четыре месяца стояли, — он на нее, — я что, железный? На пуп ложил. Что я тут для вас, только дай-дай-дай! Все только „дай“, никто „на“. Блядь — она тоже друг человека». А она ему: «Это у вас блядь — друг человека, а у нас жена — друг человека».
— Кордебалет.
— Как много девушек хороших, но тянет все-таки к плохим.
— Да и баб, если уж на то, тоже больше на всякое дерьмо тянет.
— Да… За четыре-то месяца сперма ушами пойдет.
— Обходились, — многозначительно сказал Седой.
— Дуня Кулакова?
— Зачем? Запад нам поможет. Резиновую зину купили в магазине.
— Ну и как? — привстал с покрывала Лёлик.
— Что, Леля, попробовать хочешь?
— Да никак, — ответил Седой, сотрясая мизинцем ухо. — Она ж для задохликов сделана. После второго раза — по швам.
— Так ты ж говорил — денег нет. А книги? Зина ваша?
— Провезти, конечно, хрен ты чего провезешь. Паша Луспекаев бдит. На таможне просветят, стукачок стуканет. Но — жизнь-то не остановишь.
— Как?
— Расскажи тебе.
— Ну, расскажи, ладно. Вдруг понадобиться.
— Кто как может. Я — николаевки. Царские. В зубную пасту ее, снова закрываешь аккуратненько. В блоках из-под сигарет. А там обменивал.
— Ловко. А что ты в санаторях санитуировал? На тебя поглядишь, бугай-бугаем, хоть об дорогу бей.
— У меня запоры.
— Да, беда.
— Действительно. Желудночно-кишечный тракт. На коробке всё на комбижире готовили. С тех пор поджелудочная постоянно жмёт.
— Желчный ты, значит, человек.
— Ой, не говори.
— А как же теперь? Из санатория выгнали.
— Да наплевать в их гречневую кашу на пару. Тоже мне. Боржоми я и в ресторане спокойно откушаю. Я вчера, как человек, в кои-то веки прилично в кафешантане у волны посидел. Без подливки острой, правда, но… Все равно волнительно.
— Не в палате, зато не в интернате.
— У меня коечка в хибарно-сарайном секторе. Абрикосы, груши-яблоки. Хозяйка, правда, не душа человек. Но мне ж с ней половой жизнью не жить.
— Будьте вы прокляты, валяющиеся телом на теле!
— О-о!
— А кто пришел!
— А что принес!
А пришел Рисовальник и принес три литра пива. Холодного! Добрый Ильич съездил на мотоцикле.
— Седой!
Но Седой сегодня в нигилистах:
— Пиво, оно дурное. Дубеешь с него. Гнилая вода, как приятель мой, Сашка Новиков говорит. Опять же спать тянет. И тоска почему-то.
Где-то он прав. С пива, если уж им основательно ополубишься, — то утром не «с бодуна», а именно похмелюга. Так оно уныло с утреца, что полное очей разочарованье.
— Сегодня парень пиво пьет, а завтра планы продает родного, блин, советского завода, — прокомментировал Лелик.
— Мадам, — Рисовальник протянул Бацилле букетик из каких-то смешных растений.
— Икебана! Я тебе ля-ля принес не букет из алых роз…
— Кстати. Мощный секрет, — поделился Минька. — Роза, чтоб стояла долго — помещается не в обычную воду, а в минеральную. И добавить водки. Немного. Два месяца будет стоять, как живая.
— Тю-тю-тю-тю-тю, — обрадовался Седой. — Пожалуй, стоит опустить в этот благодатный раствор жизненно-важный орган. А водки сколько?
— На глазок.
— Пропорцию бы… Мне на трехлитровый баллон надо.
— А что, в стакан не влезет?
— В дно упрётся, — обрадовался Лёлик.
— Два месяца, говоришь? Дело-дело, — серьезным тоном сказал Седой.
Полежали. Искупались.
Выйдя на берег, Рисовальник отжал бороду и встряхнул по-собачьи головой.
— Такая жарень. Смотри, заведутся в бородище какие ни то.
— Он на кисточки ростит.
— У царей бриться не принято, — пробасил Рисовальник.
— У нас моторист обезьянку себе привез, — хохотнул Седой. — Сдуру. По пьянке. Она на коробке-то всем надоела, хуже не знаю кого. А дома? Без присмотра не оставишь, перевернет, что хорошо лежало. Покоя никогда никому. Один сплошной раздор. Кот и тот из дома от греха подальше ушел. Что кот? Мать его-то самого еле терпит, а тут чудо такое без перьев. Голозадое. Перо, может быть, и есть одно. То, что заместо шила. А живет он с матушкой. То есть, в анкетах пишет «холост». Так матушка его с этим подарком пете в голове дырку лучшее коловорота провертела: нудит да нудит заезженным патефоном: а-а, сам бандера, да еще эту на мою голову! когда, памфлет такой, женишься наконец, мне покой доставишь, скалкой, мялкой и трепалкой вас, паразитов! Ну, знаете, как родные люди? когда вместе подолгу да еще характерец?
— Еще Христос говорил: враги человека — домашние его.
— Ага. Правда. Считайте, ситуация и так революционная в доме, а тут еще и макака до кучи. Короче, чтоб было понятно, мать дома тварь эту категорически не оставляет. Война. Окопы. Того и гляди отравляющий газ пустят. Куда пете деваться? Вот он с вертихвосткой своей на пару и таскался. За хлебом, в кино, пивка попить и по остальным житейским надобностям. Сидит себе мымрина на плече, в ухе у него ковыряет, дети на улице радуются, пальцем показывают.