Бляж
Шрифт:
— Извините, — пробормотал спаситель.
— Это вы меня. Потоп, — попытался я оправдаться и приготовился прыгнуть дальше.
— Мужчина, — осторожно окликнул прохожий вежливым голосом, не смотря в мою сторону, и приподнимая портфель, — вам телефон не нужен за чирик?
— Нет, не нужен.
— Извините.
— Да что вы.
— Дни поражений и побед, — вздохнул человек и пошел себе по лужам, размахивая портфелем.
В отделе кадров, получив на три листа анкету и два чистых листа писчей бумаги для заявления
Затем, вздохнув, в начале листа, отступив с красной строки, написал:
«Идапопремногоблагорассмотрительствующему».
Отступив ниже, округло вывел:
«Милостью Вашей прошу определить меня на необременительную службу, по причине легкости ума и неспособности отражения реальной действительности, данной мне в ощущениях».
Подумав, добавил: «С великой покорностью, высоким решпектом, покорнейше пребываем».
И расписался с ятями и завитушками на пол-листа.
Покончив с заявлением, принялся за автобиографию.
Начал от печки.
«В 1917 году, когда свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция меня еще не было на свете. Когда страна и весь советский народ, в порыве созидательного труда»…
На работу не хотелось, хотелось оттянуть хоть еще на денек, хотелось, чтобы из канцелярии выгнали и кинули вслед чернильницей.
Ой, жизня начинается. Теперь не личное главное, а сводки рабочего дня.
Анкета требовала подноготную о забытых родственниках и девичьих фамилиях. Рюриковичи мы. Отец мой мельник, мать — русалка. Покончив с «нет», «не был», «не состоял» и «не привлекался», я зашел в тесный кабинетик и положил бумаги на край стола.
Пожилой инспектор в старорежимных сатиновых нарукавниках, просмотрел пустым лицом бумаги и спросил:
— А фотографии? Предупреждали же. На стенку лень посмотреть? Всё ведь русским языком написано. Три на четыре. Две с уголком для пропуска и две без.
Глянув сквозь меня, он сказал:
— Выйдешь из заводоуправления — налево, в парке, — заводская фотолаборатория. Сфотографируешься. Скажешь: на пропуск и в личное дело. А когда принесешь — свой роман перепишешь. Обнаглели. Израич, — кадровик протянул мои бумаги абсолютно лысому мужчине в клетчатом пиджаке, сидевшему в углу и отхлебывающему чай в блестящем подстаканнике, и саркастически добавил: — Беллетрист.
— Не лишено, — констатировал лысый Израилевич, прочитав все четыре листа. — И куда?
— Куда же? — недовольно ответил инспектор. — В тридцать пятый. Отдел технолога.
— А? — спросил лысый у меня.
Я скептически покачал головой. В станочный цех. Технологом. Крысой в синем халате.
— Пожелания? — ухмыльнулся
— В заводском Дворце спорта, говорят, вакансия главного администратора свободна.
Кадровик аж поперхнулся от такой наглости.
— Пойдем, — сказал лысый и отставил допитый стакан.
— Ты чего, — заволновался кадровик, — у меня они все до одного расписаны.
Лысый положил руку на сердце, скорчил кадровику гримасу и подтолкнул меня в спину.
— Работа наша простая, — рассказывал Израилевич, пока мы шли по широким улицам крупнейшего в стране машиностроительного завода, три четверти цехов которого работали на оборонку. — Идешь в бухгалтерию, получаешь аванс, катишь на вокзал, берешь билет. Покупаешь вареную курицу, яйца вкрутую, соленый огурец. Едешь. В окно на природу смотришь. Делаешь дело. Возвращаешься. Себя показал, на людей посмотрел. Вернулся, а у нас уже лето, девчонки на пляжах. Искупался, позагорал денек — и снова бон вояж.
Поднявшись на второй этаж отдельно стоящего здания, лысый толкнул дверь с надписью «Начальник отдела снабжения и сбыта» и, пропуская меня вперед, сказал:
— Вот наша избушка, вот наш дом родной. Предупреждаю сразу, чтобы потом без обид: по возвращении предварительно намыливаться. Так. Бери бумагу. Вот тебе она. Пиши. Заявление: прошу, в отдел сбыта, инженером. Давай свои документы. И — чеши. Свободен до завтра. Сфотографируйся, кстати. Да. Еще вот. По стране родной катаются у нас по двое. Иногда приходится тяжелые вещи везти. Да и… Всякое бывает. Литр Иванович, заходи, мил друг, чего заглядываешь, — громко сказал шеф. — Вот, кстати, знакомься, напарник твой.
Я повернулся.
32
Мудрая Рая, изыскав кремлевской важности связи и задействовав величайший блат, пристроила Маныча завхозом в санаторий. В тот самый санаторий, что за обмазанным дегтем высоким забором.
И остался саксофонист зимовать на Крайнем юге. На медных деньгах, соленых кавунах, фаршированных баклажанах, винце «для сэбя», на жирной черноморской рыбе и раиных пуховых всхолмиях.
Темными осенними вечерами, напившись до одури чачи, Маныч будет тоскливо наигрывать на своей любимой дуде к радости цепных собак и веселым пересудам станичников. Белым днем будет списывать простыни и наволочки, пересчитывать полосатые матрацы и матерится на исчезнувшие бирочки с инвентарными номерами со столов и стульев в пустынных комнатах с видом на зимний грязный залив.
Будет, пока в один слякотный день не пошлет всё по хорошо известному адресу, сорвётся, как есть, и укатит с саксом под мышкой в свою нетопленую конуру, к печке в синих изразцах и с поддувалом, что рядом с пивником на Комсомольской, который народ прозвал «Рыбий глаз».
Коловень