Блю из Уайт-сити

Лотт Тим

Я снова смотрю на часы, иду к двери и кричу:

— Семь пятнадцать. Нам пора выходить.

И тут же из-за двери появляется Вероника, как будто стояла там наготове. Она порозовела, от нее пахнет сандаловым деревом, точнее, так, как, по моему мнению, должно пахнуть сандаловое дерево, хотя я его никогда не нюхал. От пара кончик носа морщится. Эластичная мини-юбка оставляет ноги почти открытыми. Сверху белая блузка из какого-то прозрачного материала. Гель сделал волосы чуть темнее обычного. Она выглядит очень сексуально, припухлые веки несколько отяжелели после душа. В постели Вронки потрясающая,

может быть, это компенсация за день, проведенный рядом со смертью. Она улыбается мне мимоходом. По глазам видно, что думает о чем-то своем, проверяет, все ли на месте. Мобильный телефон взяла? Кошелек не забыла? Тампакс — он может понадобиться. Пару резинок, на всякий случай. Ключи. В руках она все еще держит книгу «Как надо молиться». Это раздражает меня больше, чем то, что я прочел в брошюре Кроули. Вронки направляется к двери. Двигается она несколько скованно, как будто решает, какую ногу куда поставить, прежде чем опустить на пол, как Бемби, делающий первые шаги под руководством кролика Тампера. Не очень изящно, трогательно-неуклюже.

— Ладно. Пошли.

Сверху она надевает красную шерстяную куртку до колен, немного расклешенную книзу, и открывает дверь.

Пока мы спускаемся по лестнице, я спрашиваю:

— Будешь сегодня молиться?

Я говорю это противным тоном. Даже с раздражением. Но остановиться почему-то не могу. Вероника не обращает на меня внимания.

Мы садимся в «бимер», окунаясь в смешанный запах кожаных сидений и того, как, по моим представлениям, должно пахнуть сандаловое дерево. Вронки снимает куртку и бросает ее на заднее сиденье. На глаза мне снова попадается красная книжечка. Она по-прежнему бесит меня. Я чувствую, что, как никогда близок к конфликту. Вронки достает упаковку жвачки без сахара.

— Ты не помолишься, прежде чем начнешь жевать?

На этот раз она поворачивается ко мне, рот приоткрыт.

— В чем дело, Фрэнки? Тебе плохо оттого, что я взяла с собой книгу? Это оскорбляет твою приверженность идее поросячьего невежества?

Я завожу мотор. Мне одновременно и хочется ссоры и не хочется.

— Вовсе нет. Просто я большой поклонник умных книжек. Тебе это известно.

Ударение на умных.

— Вот как. А эта недостаточно умна для того, чтобы ее читала твоя невеста? Я тебя компрометирую?

Разворачиваюсь по направлению к Лэдброук-гроув. С боковой улицы передо мной пытается вклиниться эскорт, мятый, как будто по нему ходили, но я не пропускаю. Водитель открывает окно и что-то кричит мне. Я показываю ему красноречивую комбинацию из пальцев и упорно продолжаю двигаться по направлению к перекрестку, потом резко торможу. Сам не понимаю, из-за чего я так завелся. Просто что-то внутри меня требует выхода.

— Нет. Но мне кажется, молитва — способ успокоиться для тех, в ком надежда преобладает над разумом.

— Ты хочешь сказать, что я тупая?

— Я не говорил, что ты…

— Конечно, я тупая. Именно поэтому я высококвалифицированный специалист. А ты торговец недвижимостью.

Очень долгая пауза. Мы едем вверх по Лэдброук-гроув к развязке с Холланд-парк-авеню. В то время как я пытаюсь понять, что же меня так гложет, Вероника нарушает молчание:

— А ты когда-нибудь молишься?

— Молюсь? — переспрашиваю

я, как будто не понимаю, что она имеет в виду.

— Да. Встаешь на колени. Смиряешься. Просишь о помощи.

— Мне помощь не нужна. Я в состоянии сам о себе позаботиться.

Даже удивительно, сколько злобы и противодействия в моих словах. Вероника вжимается в сиденье. Я начинаю суетиться, настраивать радио. Мы поворачиваем на Ноттинг-Хилл-Гейт. Пора исправлять положение.

— Прости, Вероника. Я сегодня слегка на взводе. Решается вопрос о месячном бонусе, а он был бы не лишним при наших свадебных расходах. Траты предстоят немалые. И ради чего все это? Мы постоянно срываемся друг на друге с тех пор, как решили пожениться. Честно говоря, я срываюсь на всех. Наверное, это стресс.

Вероника молчит. Я продолжаю лепетать.

— Сейчас у нас непростой период. Но он неизбежен. Все через него проходят. Я думаю, это неотъемлемая часть процесса в целом. Просто надо научиться жить в… новых обстоятельствах. Важно пропустить их через себя. То есть, если ты по-другому начнешь смотреть на мир, пройдя через это испытание, значит, ты изменился, так ведь?

Вероника по-прежнему молчит. Теперь уже я не знаю, что еще можно сказать, и тоже замолкаю. Через несколько секунд она начинает говорить все тем же спокойным, мягким тоном:

— Ну, так что?

— Что?

— Ты молишься хотя бы иногда?

— Ты все еще об этом?

— Я только второй раз спросила.

— Конечно, нет. Кому молиться? Санта Клаусу? Рождественской звезде?

— Когда ты последний раз молился?

— Господи, мы можем поговорить о чем-нибудь еще?

Последний вопрос я выкрикиваю, и довольно громко. Вероника снова вжимается в сиденье. Я разозлился не на шутку, внутри словно все оборвалось. Неожиданно для себя я чувствую, как по щеке катится слеза. И злость превращается в нечто другое, гораздо более мягкое и печальное. Я начинаю говорить, когда мы уже подъезжаем к Черчилл. С ходу задом припарковываюсь в небольшое пространство между машинами. Мы продолжаем сидеть в салоне. Мой голос еле слышен.

— Я давно не молился. Наверное, лет десять.

— Не помогло?

— Нет.

— О чем ты просил?

Она еще не успела задать этот вопрос, а я уже бормочу, сухо и бесчувственно:

— Просил, чтобы мой отец умер.

Вероника не шевельнулась. Переплетенные пальцы рук крепко сжаты. Я не хочу продолжать этот разговор. Сквозь окно паба вижу, как Тони направляется к свободному столику. Хочу выйти и присоединиться к нему, поболтать о футболе. Выпить пива, позлословить о девицах. Я не хочу… выворачивать мозги наизнанку. Но почему-то не могу двинуться с места.

По мере того, как воспоминание всплывает из глубины и вырывается наружу, я чувствую, как внутри у меня что-то сжимается, скукоживается. Отец на больничной койке с розовыми ободками, желтое, напряженное лицо на подушке, рот открыт, из него то и дело вылетают ужасные звуки. Пытаюсь сдержать слова, но это оказывается выше моих сил, как будто их высасывает вакуум через разбитый иллюминатор самолета.

— У него был рак легких. Наверное, из-за угольной пыли. Он никогда не курил. Его мучили боли. Сильные боли. Я не мог на это смотреть.