Блю из Уайт-сити
Шрифт:
— Фрэнки, он пошутил?
Я смотрю в дверной проем, где только что стоял Нодж. Потом на перекошенное от ужаса лицо Тони.
— Уверен, что он говорил совершенно серьезно, — отвечаю я сухо.
Это правда. Я действительно уверен. Уверен сейчас, хотя знал об этом всегда, просто та малая толика меня, что зовется сознанием, не способна была переварить это.
Тони поплохело, он чуть не свалился со стула.
— Ты… имеешь в виду, что вы… что он…
Я спокойно рассматриваю свои ногти.
— Что мы?
— Что? Что вы оба гребаные педики?
Я
— Да? Ты это имел в виду?
Глаза у него расширились и блестят: он не может поверить в то, что это правда. В голове тупая пульсирующая боль похмелья.
— Да, Тони. Мы педики! Доволен? А ты — невыносимый, самовлюбленный, пустой подонок, на которого нельзя положиться!
Он начинает теребить свой амулет на шее.
— Vaffanculo! Tiodio! Tu sei un grando finocchio! Mi vieme da vomitare! Sei disgustoso! [46]
46
Иди в жопу! Ненавижу тебя! Педераст хренов! Меня от тебя тошнит! Ты омерзителен! (итал.).
Гортанные звуки выпрыгивают из его глотки. А я и не знал, что Тони говорит на итальянском. Он смотрит на Колина, моргает.
— Ты тоже псих долбаный!
И уходит. Чуть погодя раздается урчание мотора его «мерседеса». На этот раз радио выключено, такого я не припомню. Слышится скрип тормозов: это он выруливает с парковки. В шоке я гляжу на Колина.
— Остались мы с тобой, Кол, — шепчу я, а про себя думаю, потирая родимое пятно: «Да. Только ты и я. Черепаха и кролик. Два брата-акробата».
Колин смотрит куда-то в сторону, как будто ничего не случилось. Он отпивает кофе и спрашивает:
— Зачем ты смухлевал, Фрэнки?
Я не понимаю.
— О чем ты, черт побери?
Я действительно не понимаю, о чем он говорит. Два моих лучших друга только что бросили меня, я расстался с любимой женщиной, и я понятия не имею, о чем говорит Колин.
— Этот мяч. Я все видел.
— Что видел?
— Видел, как ты заменил мяч. На пятой лунке. Это обман. На самом деле выиграл Нодж. А ты взял у него деньги. Я знал, что ты лжец. Но так поступить со своим другом…
И тут меня понесло. Я замерз, промок, сбит с толку, у меня нет никаких сил, я зол, я в тупике. Я смотрю на сморщенное, злое, осуждающее лицо Колина, и мне кажется, что время повернулось вспять, что я снова в классе, в тот самый день, когда его раздели, и мне хочется отделаться от него как можно быстрее и присоединиться наконец к настоящим парням.
— Тебе-то какое дело? Ты что, садомазохист? Привык поступать только как положено. Ты еще не понял, что в этом мире выживает сильнейший? И ты сам должен определять правила, сам диктовать условия. И другого не дано. Ты меня видел, ну и что? Подумаешь, смухлевал! Что ты раздуваешь из этого историю, мать твою? Ты — гребаный маменькин сынок. Ты — неудачник.
Колин остолбенел, я понимаю, что потерял его. Сижу в кафе гольф-клуба, передо
Может, я действительно с Луны свалился. Просто родители забыли мне об этом сказать. И поэтому я не понимаю каких-то вещей. Вообще ничего не понимаю.
Ни хрена не понимаю.
Глава шестнадцатая
Когда Гарри встретил Фрэнки
Одному не так уж и плохо. Что-то в этом есть.
Конечно, нужно время, чтобы приспособиться, не без этого. Вначале просыпаешься по утрам, часа в три, чувствуя, как сухой, холодный ком разрастается у тебя в груди. Я уже испытывал нечто подобное, даже хуже, когда отец умер. Тебя обволакивает, сковывает кандалами, и ты не можешь пошевелиться.
Это ощущение еще не исчезло, но уже стало привычным, читай: сносным. И потом, я же не совсем один. Есть мама, дай Бог ей здоровья, она беспокоится, заботится обо мне и вечно суетится. Я рад, что она есть, что она жива и неизменна. Я так долго ненавидел эту ее неизменность, а теперь она мне нравится, именно она и нужна мне.
И у меня есть друзья. Ноджа, Тони и Колина больше нет, но на них же свет клином не сошелся. Были и другие. Просто к этим я привык, прикипел, что ли. Хотя другие тоже ничего. Я хожу к ним в гости, у кого-то есть семья, у кого-то уже дети, они приглашают меня на обед, и я привожу с собой разных подворачивающихся под руку женщин, вполне милых, но слегка озабоченных какими-то страхами, подавляющими всякое желание, — прекрасный способ потушить пожар либидо. И это нормально. Большего мне и не надо. Большего мне и не предлагают.
Наконец, есть работа. После 14 августа я стал трудоголиком. На следующее утро пришел на полчаса раньше, с твердым намерением не упустить ни одного клиента, обратившегося в «Фарли, Рэтчетт и Гуинн». И у меня неплохо получается. Я приманиваю их пряниками, погоняю кнутом, кручусь, верчусь, не сдаюсь до последнего. Десятичасовой рабочий день, а потом домой, к своему замороженному цыпленку карри, купленному по дороге в супермаркете, и нескольким банкам пива. Ужинаю и вырубаюсь, проваливаюсь в сон. С утра все сначала. По субботам мы тоже работаем, поэтому остаются только воскресенья.
Да нет, правда, все нормально. Принято считать, что самое ценное — человеческое общение, что без него жизнь лишена смысла. Но я в этом не уверен. Конечно, когда ты один, наблюдается некое… отсутствие чувствительности. Хотя я бы предпочел называть это индифферентностью. А какие существуют альтернативы? Вся эта неразбериха человеческих отношений. Со всеми ее разногласиями, ненавистью, обидами, пренебрежением, ревностью, всеми оборотными сторонами общения. Но почему-то все-таки хочется этого, а не лицемерных поздравительных открыток с сердечками, пушистыми облачками и ангелочками. Любовь. А что это, черт возьми, такое? Покажите мне ее. Нарисуйте. Двое мальчишек на золотистом пляже под небом цвета ультрамарин. Ромео и его чертова Джульетта. Бивис и Батхед. Том и Джерри. Но все это, все это… блин, я не знаю!