Блю из Уайт-сити
Шрифт:
Тишина в трубке.
— Колин? Ты меня слышишь?
— Да. Слышу.
— Ты видел Ноджа? Тони?
— Нет, я никого не видел.
— Вообще никого, что ли?
— Ну да. Так, с одним приятелем встречался, но ты его не знаешь.
— A-а, хорошо. Здорово, — пробормотал я, стараясь поскорее закрыть эту тему.
Снова тишина. Я видел некоторых приятелей Колина. У него их много, и задерживаются они ненадолго. Он бывает на всяких компьютерных тусовках. Эти парни все зануды, неудачники, помешанные на компьютерах. Надеюсь, он не собирается нас знакомить. Разговорами о железе,
— Слушай, может, встретимся? Вдвоем.
— Хорошо, — отвечает Колин.
Достаю ежедневник: вся неделя занята. Я продолжал урабатываться до полусмерти. Окно есть только сегодня утром: я собирался встретиться со священником Церкви Всех Святых, в которой мы должны были венчаться с Вероникой. Ему очень не понравилось, что мы отменили всё практически накануне свадьбы, вот я и решил зайти, чем-нибудь умаслить его. Подкинуть денег на ремонт купола, на благотворительность, на сирот — короче, на что они там тратят. Он приятный человек, да и вообще торговцу недвижимостью не стоит портить отношения с представителями местной диаспоры. Я наметил встретиться с ним в понедельник между двенадцатью и часом. А от церкви до дома Колина всего ничего.
— А сегодня ты никак не сможешь?
— Смогу.
— Мне нужно встретиться со священником на Рэйвенскорт-парк. В двенадцать.
Опять молчание.
— С кем?
— Со священником. Ну, они в таких черных одеждах. Служат литургии, отпевают, все такое. И венчают.
— А…
— Может, мы с тобой после этого состыкуемся? В парке, скажем, в четверть первого?
— Хорошо.
— Пока, Кол.
— Пока, Фрэнки.
Разговор был три часа назад. А сейчас я еду по шоссе вдоль парка. Притормаживаю свой «бимер», паркуюсь, вылезаю из машины. И вижу Колина: сидит себе на скамейке, крошит хлеб голубям. Он один.
День прохладный, и в парке никого. Кроме одиноко сидящего на скамейке Колина. Вид у него даже хуже, чем обычно: одежда грязная и мятая, волосы немытые. Рубашка на нем явно не по погоде — с коротким рукавом. На лице щетина.
Он увидел меня и просиял. Тут же вскакивает и направляется ко мне. К моему изумлению, обнимает меня. Потом еще раз. Целует в щеку. Отступает на шаг и смотрит так, будто видит меня в первый раз в жизни. Пытаясь загладить неловкость ситуации, говорю:
— Привет, Колин. Роскошно выглядишь. Ты что, выиграл в лотерею?
Колин по-прежнему молчит. Просто кивает головой. Я чувствую себя еще более неловко и пытаюсь завязать разговор.
— Чем занимаешься?
— Да всем понемногу.
Я сажусь на деревянную скамейку, Колин все стоит.
— Так, значит, ты не виделся ни с Тони, ни с Ноджем?
— Нет, я виделся только со своим старым приятелем.
Мне все труднее продолжать разговор. В Колине появилась какая-то неприступность, и это заставляет меня дергаться. Я замечаю, что кусок старой краски прилип к руке, начинаю его отдирать.
— Забавно получилось, правда?
— Что?
— Ну, тогда, на гольфе.
— Да, забавно.
Это становится невыносимым. Я уже начинаю жалеть о том, что позвонил ему.
— Как мама? Все в порядке?
— Да, в порядке.
— Хорошо.
— Отлично.
— Вот
— Хотя… Все не так уж хорошо.
— Нет?
— Нет.
Он смотрит на меня, прищурившись. Глаза запавшие. Выглядит гораздо старше своего возраста, но так он выглядит уже лет пять.
— На самом деле ее забрали.
— Куда забрали?
— В больницу.
— Почему?
— Потому что у нее появились странности.
— Но ведь она… уже давно… то есть…
— Нет, это посерьезней… чем раньше. Она, например, не могла вспомнить, кто она. Ни имя, ни фамилию.
— Ого!
— Начала ходить под себя, и все такое. И по большому тоже. И потом она стала буйной.
— Буйной?
— Она ударила человека из соцстраха. По лицу. Укусила почтальона за руку, когда он принес заказное письмо. Даже на меня пыталась наброситься. Со спицей в руках…
Он повернул правую руку. Прямо над локтем был виден свежий шрам, перетянутый швами в нескольких местах.
— Пришлось ее увезти.
— Я… это…
— Я теперь один в квартире.
У меня нет слов. Наступает долгая пауза. Я слышу звуки парка. В пруду дерутся утки. Дети на площадке кричат друг на друга. Удары мяча на теннисных кортах. Ветер у меня в ушах.
— Ты к ней ездишь?
— Иногда. Она просто сидит в кресле и смотрит в окно. Меня не узнает.
— Ей… она может поправиться?
— Нет. Она скоро умрет.
Он говорит это совершенно спокойно, как будто пиво в баре заказывает. Ровным, вежливым тоном. Я в легком шоке.
— Колин, мне очень жаль. Правда… почему ты мне не позвонил? Я не знал. Все это ужасно.
Колин качает головой.
— Все нормально, Фрэнки. У меня все хорошо. Это очень давняя история. Просто мне нужно было побыть одному, чтобы во всем разобраться. Я сейчас все вижу по-новому, яснее. Знаешь, я иногда думаю, что моя бедная, старая мама слишком на меня полагалась. Уверен в этом. Наверное, не надо было ее так жалеть. Или она не должна была знать, как я ее жалею. Ты понимаешь, что я имею в виду?
«Ё-мое, Кол», — думаю я про себя, а вслух говорю:
— Да, понимаю. Прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. И все равно, старушку Оливию жалко. Это было… она страдала?
На секунду он грустнеет, а потом на его лице снова появляется маска непрошибаемого спокойствия.
— Да. Думаю, она сильно мучилась. И потом, она всего боится. Она страшно напугана. Я пытался объяснить ей, что бояться нечего. Но у нее в одно ухо вошло, в другое вышло.
Я киваю и складываю руки на груди. Мне хочется обнять Колина, прижать к себе, но что-то меня останавливает. То самое «что-то», которое заставляет нас прерывать неловкое молчание, конкурировать с другими, наказывать их, а не утешать. Мне особенно нечего сказать. Ветер ерошит грязные волосы на голове Колина, и от этого он кажется еще более странным. Аккуратный, тщательно начищенный значок «Рейнджерс» приколот к вороту грязной рубашки. Я замечаю рядом с ним еще один, чуть побольше, с буквами «ЧБСИ?».