Блюз 116-го маршрута

Аксенов Василий Павлович

Он смотрит на меня через плечо: “Ну, покажи!”.

“Что показать?”

“Твой ствол”.

“Останови троллейбус!” — кричу я почти истерически.

Он хохочет: “Брешешь, папаша! Нет у тебя ствола! Плюю в твою морду, папаша!”.

Все мои члены дрожат. Был бы у меня “ствол”, я бы прицелился в эту омерзительную башку с большой плешью и с ушами, заросшими серой проволокой. Не уверен, что выстрелил бы, но уж безусловно взял бы на мушку.

Тем временем мы приближаемся к кольцу маршрута 116. Толпа пассажиров очевидно счастлива свидетельствовать материализацию долгожданного тролла. В этот ранний вечерний час площадь Князя Кропоткина полна человеческой активности. Станция метро откачивает волны населения. Я вижу приметы новых времен, многочисленные коммерческие киоски.

В каждом из них западных товаров столько, сколько не набралось бы во всей Москве наших времен. Всё же вехи прошлого еще видны то тут, то там. Например, “Моссправка” и круглая театральная тумба, и между ними я замечаю моих друзей, тебя, Игорь, и твою жену Любку Андриканис, эту Незабываемую. Так или иначе, невзирая ни на что, зловещий 116-й привез меня к берегам ностальгии.

Увы, я преждевременно начинаю предвкушать Любкину кулебяку. За десять метров до остановки тролл делает резкий левый поворот, ударом в зад отшвыривает фургончик и снова резко поворачивает, словно убегая от толпы набегающих пассажиров. Восхитительный маневр надо признать, однако 116-й все-таки был не спортивным “Феррари” дряхлым советским троллейбусом, целиком зависящим от подвешенного электрокабеля. Щупальцы его потеряли контакт. Двигаясь по инерции, колымага врезалась в фонарный столб и сокрушила это сооружение. И остановилась! Наконец-то! Все двери разом распахнулись. Товарищ Кашамов был выброшен со своего удобного седалища на землю. Он влепился в асфальт и остался лежать там без движения, распростерт.

Я дешево отделался: всего лишь фонарь под глазом и трещина в ребре, что было обнаружено рентгенологом на следующий день. Во всяком случае я выгрузился и присоединился к толпе зевак. Народ сформировал классическое кольцо вокруг кашамовского тела. Их приподнятые голоса звучали, как хор в драме. Фальцет корифея старался организовать несколько хаотическую дискуссию.

Корифей Это он, водитель троллейбуса Кашамов, не так ли? Хор Это он! Или двойник? Или тезка? Нет, это он, лично! Корифей Читали ли вы его недавнее интервью в “Вечёрке”? Хор Он идеолог Суши! Он главный враг Моря! Да нет, он просто мудак! Он просто бухарик и бомж! Красно-коричневый? Просто наркотик! Он идиот! Корифей Так почему же ему разрешают работать на общественном транспорте? Хор А что они могут сделать? В этом городе существует страшная нехватка водителей троллейбуса. Ведь мы все-таки приближаемся к концу тысячелетья!

Ни хор, ни корифей не обращали внимания на бывшего заложника их героя. Никому я не был нужен, кроме Гореликов. Они подбегают: “Стас, ты в порядке?” — “Айм-файн”, — отвечаю я в соответствии с благоприобретенной за океаном привычкой. Всегда отвечай “файн” и будешь “файн”. Незабываемая Любка счастливо смеется. Во рту у нее всё еще полно жемчужин. “Как тебе нравится этот неисправимый Стас Ваксино? Из тысяч московских водителей троллейбуса он нашел одного сумасшедшего! Город полнится слухами о невменяемом водителе троллейбуса, однако никто на него не наталкивался, кроме тебя, Стас Ваксино!” — “Ну, пошли! — говоришь ты, Игорь. — Боюсь, как бы там наша водка не нагрелась: холодильник хандрит”. — “Надо все-таки узнать, в каком состоянии этот хмырь. Этот хор вокруг шумит, как стая грачей, и никто не озаботится, нужна ли помощь этому хмырю, переливание крови там или что-то еще”.

Любка продолжает веселиться: “Посмотрите на этого Стаса Ваксино! Подонок хотел из него сделать котлету своим мачете, а он беспокоится о его состоянии, каков либерал!”.

“О каком еще к чертям мачете

ты говоришь, Любка?”.

“А что же он сжимает в правой руке? Может быть, ты хочешь сказать, что это просто преувеличенная селедка?”

Я смотрю туда, куда она показывает. Штука в руке Кашамова не похожа на преувеличенную селедку.

“Ну, пошли отсюда, дядя Стас”, — говорит кто-то еще за моей спиной. Я оборачиваюсь и вижу высокого молодого человека, сильного, элегантного, “дэбонэр”, что называется. Не без труда узнаю сына Горелика, Славку, того самого, кто все эти годы жил в моей памяти как вездесущий тощий подросток с ленинградской Набережной Крузенштерна.

“Славка!”

“Стас!”

Мы обнимаемся.

Ты, Игорь, суживаешь глаза. “Я же обещал тебе сюрприз, вот получай!”.

Они всё еще живут в одном из цэковских домов возле Гоголевского бульвара. Шикарное пристанище даже по американским стандарта. Раньше подъезд круглые сутки охранялся милицией. Теперь охраны нет, а потому основательно несет мочой. Внутри их большой квартиры приметы упадка были едва заметны, но все-таки заметны. Многие вещи, принадлежавшие к ушедшей советской эпохе, в частности всякие западные штучки, к которым хозяева имели доступ через свои “закрытые распределители”, сейчас выглядели жалко. Одна штука, впрочем, несла на себе приметы неопровержимо высокого класса. Это был антикварный бильярдный стол в глубине анфилады.

Ты, Игорь, хихикаешь: “Ну, Стас, как себя чувствуешь в доме банкрота? Ну да, наша корпорация объявила дефолт, так что мы все потеряли кредит. Хочешь, я расскажу тебе, как это случилось?”. И ты рассказываешь мне простую, хотя немного и апокалиптическую, во всяком случае с точки зрения коммуниста, историю.

Утром 21 августа 1991 года ты, Игорь, сидел в своем кабинете в святая святых на Старой площади. Снаружи до тебя доносился рокот толпы. “Финита ля комедия, — думал ты не без злорадства. — Вы, товарищи, не последовали советам ваших наемных интеллектуалов по модернизации общества, и теперь ваше мрачное величие обоссалось и обоссано”.

Тут без всякого предупреждения двери кабинета распахнулись, и трое парней славкиного возраста, джинсы и сникерсы, вошли в cамой небрежной манере. “Сваливай отсюда, партийная крыса!” — сказали они попросту. Ни драматизма, ни злобы не слышалось в этом историческом вердикте. Для них это всё само собой разумелось. Да и “крысой” они не хотели обидеть. Для них все, кто сидел в этом здании, были крысами без всяких исключений и тонкостей. И они правы, думал ты, Игорь, во время этих быстрых минут, мы все крысы, и совсем неважно, кто что сделал для того, чтобы расширить “границы терпимости”. Они просто хотели, чтобы все слиняли со всеми нашими крысиными перестройками. “Наша цивилизация завершилась, мой друг”.

“Ваша цивилизация?” — спросил я.

Он уточнил: “Моя и твоя. Цивилизация партии и антипартии была кончена”.

“Хм”, — сказал тут Славка.

“Прекрати эти свои хм! Уволь меня от твоих хмычек! Я сыт ими по горло!” — ты, Игорь, взорвался почти в истерике.

Любка Незабываемая вышла из столовой. “Ужин готов, джентльмены!”

Мы сидим вокруг стола. Любкино кулинарное искусство как всегда на высоте. Блаженство ее нежной с хрустящей корочкой кулебяки омывается водкой, настоенной на крымских травах; Непревзойденная Любка! Сколько ей лет? Когда Игорь представил ее нашей банде в Коктебеле, ей было 19. Через год она родила Славку. Ей, стало быть, еще нет 50, может быть 47, вроде этого. Иногда она выглядит абсолютно молодой, абсолютно! Юной и счастливой! Незабываемой и Неувядаемой!

Что касается Славки, то он больше не шалит со своими хм-хм. Напротив, благосклонно общается со старым поколением. Рассказывает городские шутки про “новых русских”. Мне нравятся эти хохмы про автомат-калькулятор в багажнике бенца. “Вот тебе, Стас, чистый романтизм”, — говоришь ты, Игорь. — Цикл пост-пост-байронизма завершен!” Иногда ты бросаешь боковые взгляды в глубь своих анфилад. Гигантский бульдог бильярдного стола отражается в твоих зрачках. “Я вижу, ты почти всё понимаешь, Стас. Да-да, я тоже завершил цикл своих трансформаций. Пока ты был вдалеке от родины, я стал гроссмейстером бильярда”.