Блюз 116-го маршрута
Шрифт:
Ты рассказываешь о своей последней трансформации. Вся ваша компания высоколобых партийцев пренебрегала ленинской теорией. В ЦК вы просто халтурили. Львиную долю своего времени вы проводили в партийных санаториях, стоя со своими киями вокруг зеленых суконных поверхностей. День-деньской все вы играли на бильярде, и ты, Игорь, был неопровержимым чемпионом этого как бы несуществующего клуба.
Апокалиптические события 91-го не только разрушили твой величественный мир, они также способствовали высвобождению твоего второго “я” выдающегося бильярдиста; вот вам и диалектика! “В той комнате, — ты киваешь в глубину своего апартамента, — собирается самый эксклюзивный клуб городских игроков. Вот так-то, Стас. Бог даст день, Бог даст пищу”.
Русская выпивка без философии считается пустой тратой времени. И наша не была исключением. Мы истощили уже все запасы доброго юмора, легкого сарказма и легкомысленных воспоминаний. Несмотря на ароматную водку и благодаря огромному количеству еды, мы становились всё трезвее и сумрачней; что называется, обкушались. Теперь мы поглядывали друг на друга как бы в предвкушении того, что называется “серьезным разговором”. Ребро болело, и философия становилась неизбежной.
“Что же, Игорь? Что же ты все-таки думаешь обо всем этом анекдоте?”
“Каком анекдоте?”
“Об империи, которая собиралась существовать вечно, но не дотянула и до 75 лет, перед тем как развалиться на куски?”
“Эта штука не дотягивает до анекдота, это история, а об истории и говорить нечего”.
“Иными словами, нет никакого смысла в подсчете невинных жертв и невинных злодеев, так что ли?”
“Есть только слепая удача и не менее слепая беда, вот что такое история. Как у вас в Америке говорят, right time and right place, wrong time and wrong place. А фактически хаотические завихрения на пути к окончательной инвентаризации”.
“И стало быть, стоя вокруг бильярдного стола, ваш клуб будет ждать ангела с Благой Вестью: Жизнь Есть Форма Существования Белковых Тел; так что ли?”
“Верная догадка, мой милый Стас Ваксино, властитель дум нашего поколения”.
Провожая меня, Любка Незабываемая жарко прошептала прямо мне в ухо, которое тоже слегка ныло из солидарности с ребром и глазом: “Не знаю насчет дум нашего поколения, но некоторые старые девушки до сих пор тебя помнят, мой Стас Ваксино”.
Славка подвез меня до дому в своем “ягуаре”, чей задок слегка провисал, как у стареющей, хотя всё еще в активном бизнесе, бляди. “Не беспокойся, Стае, через неделю я обменяю его на почти новый “порше”, — сказал он мне по-мальчишески. “Я не беспокоюсь”, — не очень-то хорошо ответил я.
Когда-то я любил его как своего собственного сына. Когда-то он приезжал ко мне из Ленинграда и немедленно интересовался последней доставкой нелегальной литературы из-за бугра. “Питер нуждается в литературе!”, — восклицал он с глазами полными пылающих убеждений. — Нам нужна настоящая литература по любому предмету: искусство, философия, религиозная мысль, права человека!” Он полагал себя революционером, подпольным связным. Встретив его сегодня, я был смущен и пристыжен оттого, что я так мало думал о нем там, в Америке. Сказать по правде, у него не было специального сегмента в моей памяти. Ублюдок, подумал я о себе, ты больше думаешь о персонажах своих книг, чем о реальной близкой душе.
В машине он мне говорит: “Ты знаешь, что моя мать была в тебя влюблена всю жизнь? Она и сейчас в тебя влюблена”. Я смотрю на его профиль молодого самоуверенного парня с мальчишеским крюкатом по новой моде. Он бросает
Поразительно! Оказывается, он умудрился отсидеть три года в тюрьме как один из самых последних советских “узников совести”. Глава гореликовского клана донес на него в КГБ. Нет, конечно, не мой старый кореш Игорь, а настоящий глава клана, Славкин дед Николай (бывший Натан) Горелик, коммунист с дореволюционным стажем, классик соцреализма по живописи, трижды сталинский лауреат, ну и так далее.
Когда Славкины родители переехали в Москву, юнец решил остаться с дедом на Набережной Крузенштерна. Они любили друг друга. Дед не принимал Славку всерьез с его “завиральными идеями”, а Славка не принимал “ископаемое” всерьез с его соцреализмом. Так было до одной ночи в 1988-м, когда после какого-то спора дед вдруг понял, что вырастил “настоящего белогвардейца”. Впав в невменяемое состояние, он стал названивать на Литейный и в результате спровадил внучонка в чекистское узилище. Только августовская революция 91-го освободила этого Мстислава, но он и не помышлял мстить. “Поверишь ли, Стас, — он говорит, — каждое утро я просыпаюсь с острым ощущением счастья. Я так счастлив, что это всё кончилось! Что именно? Вся эта история, которая не дотягивает до анекдота, как говорит мой смешной папа. Вся эта чудовищная империя и наша неуклюжая борьба за права, весь этот придурковатый дедушкин диамат и папочкин цинический романтизм. Я просто счастлив оттого, что весь этот пост-байроновский, пост-сартровский, пост-бахтинский постмодернизм, включая, прости, и твои сочинения, это российское блядское “лишнелюдие”, — закончилось!”
“А что ты собираешься делать, Славка?” — спрашиваю я.
“Деньги!” — он говорит.
“Да, между прочим, — он говорит, — ты не можешь дать мне сотню грэндов на пару недель?”
“Сто тысяч?”
“Ну да, сто тысяч баксов”.
“Боюсь, ты меня за кого-то другого принимаешь, Славка. Я ведь просто коллежский учитель в Штатах”.
“Ну, сколько ты мне можешь максимум дать на пару недель?”
Я делаю мгновенный расчет в уме и решительно перечеркиваю столь желанные кипрские вакации.
“Не больше, чем три”.
“И это пойдет, — говорит он с улыбкой. — Хотя бы на три дня отмажутся. Верну тебе три через неделю, щедрый дядюшка Стас. Я через год выплачу тебе тысячу процентов интереса”.
“Ты сумасшедший, мой мальчик”, — вздыхаю я.
Мы приближаемся к моему дому. Со своей главной башней, башенками и монументальными скульптурами, чудовищный чертог закрывает восточную часть московского небосклона.
“На что тебе этот денежный бизнес, Славка?” — я выговариваю этот вопрос с трудом, но и со жгучим интересом.
Небрежно, но и не без меланхолии, он выговаривает ответ: “Не кажется ли тебе, что я тоже имею право на свою личную утопию?”.
Вопрос на вопрос, в ответе зеро. “Похоже, что вы все тут слегка поехали”, — вздыхаю я. Он смеется: “Я тебе далеко не всё еще сказал, Стас Ваксино”. И тоже вздыхает.
Тем временем товарищ Кашамов Апломб Хардибабедович, только что выписанный из Склифософского, ковылял по ночному Садовому кольцу и думал свою постоянную тяжелую думу. Почему я являюсь водителем троллейбуса? Чего здесь больше, Судьбы или Произвола? Как мы пели в нашем пионерском детстве? “Мы родились, чтоб сказку сделать былью”. Давайте, начнем от печки. Я, Кашамов Апломб Хардибабедович, 43-х лет, родился в семье Хардибабеда, потомственного московского дворника. Почему же я-то не стал потомственным дворником? Кто мне ответит на этот вопрос? Ты, Мать-Природа? Это ты, наша великая материалистическая Природа, решила мою судьбу в качестве водителя троллейбуса? Кто ты, великая богиня материализма в твоем каменном с тяжелыми складками одеянии, сестра ты или мать Богини Судьбы? А может, ты дщерь ея, мадам? Кто отвечает за предназначения водителей троллейбуса, за их путевки?