Шрифт:
Я сносил, на сколько хватало терпения, бесчисленные обиды, наносимые мне Фортунато: но когда он осмелился нанести мне оскорбление, я поклялся отомстить. Вы, однако, уже настолько знакомы со свойствами моей души, что, конечно, ни на минуту не заподозрите, чтобы я решился высказать угрозу на словах. Наконец-то я буду отомщен; это было решено бесповоротно, но самая положительность этого решения исключала собою всякую идею риска. Я не только должен наказать – но еще наказать его безнаказанно. Зло не смыто, если мститель, в свою очередь, подвергается
Обратите внимание на то, что я ни словом, ни делом не подавал Фортунато повода усомниться в моем расположении. Я продолжал, как и всегда, улыбаться ему, и он не подозревал, что теперь я улыбаюсь мечте об его убийстве.
У этого Фортунато была одна слабая сторона, хотя, вообще говоря, он был человеком вполне достойным уважения, и храбрость его не подлежала никакому сомнению. Он считал себя большим знатоком в винах. Настоящий дух виртуозности весьма редко проявляется в итальянцах. Энтузиазм их преимущественно рассчитан на то, чтобы при удобном случае ввести в обман кого-нибудь из английских или австрийских негоциантов. В отношении к живописи и драгоценным камням Фортунато был таким же шарлатаном, как и другие его земляки, но он искренно был в том уверен, что в старых винах знает толк. Относительно этого пункта я, в сущности, близко к нему подходил; я сам был знаток итальянских вин и много их покупал, лишь только представлялся случай.
Встретился я с моим другом уже под вечер, в самый разгар карнавала. Он уже успел немного подвыпить и встретил меня с чрезвычайной горячностью. Он был наряжен в шутовской полосатый костюм, плотно облегающий тело, а на голове у него был комический колпак с бубенчиками. Я, с своей стороны, так ему обрадовался, что, казалось, конца не будет рукопожатиям.
– Какое счастье, что я вас встретил, Фортунато! – говорю я ему. – Какой у вас сегодня превосходный вид! А мне привезли бочку вина; говорят – амонтиллиадо; только оно мне что-то подозрительно.
– Как, – говорит он, – амонтиллиадо? Целую бочку? Не может быть? И это в самый разгар карнавала?
– Подозрительно оно мне что-то, – возразил я; – и такую я сделал глупость: не посоветовавшись с вами, заплатил за него, как за настоящее амонтиллиадо. Но не мог вас нигде разыскать, а между тем боялся упустить такую покупку.
– Амонтиллиадо!
– Подозрительно что-то.
– Амонтиллиадо!
– Еще в этом надо удостовериться.
– Амонтиллиадо!
– Так как я вижу, вы здесь заняты, то я отправлюсь к Лючези. Его провести мудрено. Он мне скажет.
– Лючези? Он амонтиллиадо не отличит от хереса!
– А вот находятся глупцы, которые уверяют, что он не хуже вас знает толк в винах.
– Так и быть уж, – пойдемте!
– Куда это?
– В ваши погреба.
– Нет, мой друг, – ни за что на свете; я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Я вижу, что вы здесь заняты. Лючези…
– Мне здесь нечего делать: пойдемте.
– Нет, мой друг, – ни в каком случае. Я вижу сам, что у вас небольшая простуда. В погребах ужасно сыро. В них все стены покрыты селитрой.
– Ничего не значит, пойдемте.
С этими словами Фортунато схватил меня под руку. Я только успел надеть черную шелковую маску, плотно обернулся своим roquelaire’ом, и он увел меня в мой палаццо.
Дома не оказалось никого из прислуги: все отправились веселить и справлять карнавал. Я им объявил, что не вернусь до утра, и строго приказал ни на шаг из дома не отлучаться. Я прекрасно знал, что такого приказа вполне достаточно для того, чтоб они все бежали из дома, лишь только я уйду сам.
Я вынул два факела из подставок, подал один из них Фортунато и провел его целой анфиладой комнат к своду, ведущему к подземелью, где находились подвалы. Я спустился длинной спиральной лестницей вниз, прося его следовать за мною как можно осторожнее.
Наконец мы спустились и очутились вдвоем на сырой почве Монтрезоровских катакомб.
Приятель мой подвигался нетвердою поступью, позванивая на ходу всеми бубенчиками своего колпака.
– Бочка? – произнес он.
– Она стоит там подальше, – отвечал я, – но вы обратите внимание на эти белые сверкающие нити, которые, как паутина, обволакивают стены этих пещер.
Он обернулся ко мне и посмотрел на меня маслеными глазами, которые ясно свидетельствовали о том, до какой степени он уже пьян.
– Селитра? – спросил он наконец.
– Селитра, – отвечал я. – Давно у вас этот кашель?
– Кхэ! кхэ! кхэ! кхэ! кхэ! кхэ!
Мой бедный друг задыхался от кашля и в течение нескольких минут ничего не мог отвечать.
– Это ничего, – выговорил он наконец.
– Пойдемте, – решительно заявил я, – вернемся назад; здоровье ваше дорого. Вы человек богатый, уважаемый, любимый; вы также – счастливы, как был когда-то счастлив и я. Вы человек для многих необходимый. Не заботьтесь обо мне. Мы пойдем назад; я не хочу брать на себя ответственности в том, если вы заболеете. К тому же, и Лючези может…
– Довольно! – прервал он меня; – этот кашель – чистые пустяки; от него ничего не может статься. Не умру же я, в самом деле, от кашля!
– Конечно, конечно, – возразил я, – я нисколько не хотел вас понапрасну запугивать, – но все же осторожность никогда не мешает. Глоток этого медока защитит вас от сырости.
Говоря это, я сшиб горлышко с бутылки, которую вытащил из длинного ряда ее подруг, разложенных на земле.
– Пейте.
Он поднесь вино ко рту и подмигнул. Затем приостановился и фамильярно кивнул мне головой, позванивая бубенчиками колпака.
– Пью, – сказал он, – за тех, которые здесь погребены вокруг нас.
– А я пью за то, чтоб вам здравствовать на долгие лета!
Он снова взял меня под руку, и мы отправились дальше.
– Какие это обширные катакомбы, – заметил он.
– Да ведь и фамилия Монтрезоров была очень многочисленна, – возразил я.
– Я забыл, какой у вас герб?
– Огромная человеческая нога на лазуревом поле; нога наступает на ползущую змею, которая впилась своим жалом в его пятку.
– А девиз какой?