Бочка

Панов Виктор

– Кры! КРД!
– что обозначало - "контрреволюционер", "контрреволюционная деятельность". Был свой литер у буржуазных националистов. Часто слышалось: АСА - антисоветская агитация. Какой-нибудь весельчак добавлял к нему нечто вроде кавказского восклицания при танце: "Ас-са! Ас-са!" - и легонько бил в ладоши и притоптывал, потешая соседей. Редко звучал литер - Пшэ! Подозрение в шпионаже.

Сельские жители иногда озорновато откликались на страшную статью:

– Иван Иванович, колхозный представитель, семь! восемь! тридцать два, десять и пять по рогам!

Это означало,

что голодный крестьянин по указу от седьмого августа тридцать второго года получил срок десять лет и пять лет поражения в правах. Или мужики отвечали двумя словами: за колоски!

Жесточайшее это наказание получали те, кто либо до уборки хлеба срезал колоски, либо собирал их на стерне после уборки. Стоило только обнаружить у человека сумку с колосками, и он уже объявлялся злейшим врагом.

– За колоски - удивляюсь, - говорил Вольдемар.
– У нас в Латвии колоски не собирали. Голодных не было, да и колоски не валялись. Разучились теперь хлеб убирать. Позор! И другие ваши статьи - позор. Дождь накрапывает, а малограмотные, бестолковые вертухаи сосчитать людей не могут. То человека не хватает, то лишний оказался. Не сходятся подсчеты. Смех и горе. А когда-то мы тоже были России вольные сыны, но тогда - меньше дураков.

Мы аккуратно заполняли черпаками на длинных ручках пузатую большую бочку, поставленную на низкие дроги - под ними висело грязное ведро в подтеках, когда подошел к нам невысокий зека, пригляделся к работе и сказал:

– Вряд ли кто вам позавидует...

– Завидуют, - ответил Вольдемар.
– Девятисотку в зоне только нам дают, да еще и по пирожку достается, если санинспектор похлопочет. Ручка у черпака длинная, рукавицы плотные, на известь и карболку начальство не скупится, за спиной бригадира нет. Ветер в затылок. Завидуют, браток.

Невысокий зека с печалью в крупных глазах чуть навыкате спросил Леонова, далеко ли тот отвозит нечистоты из лагеря, а мне сказал, когда он уехал:

– Знаю то место. Овраг за свалкой. Льете золото в прорву. По дороге слева - четыре дома, подальше - два. От деревни остались... Народ пробивной там.

– А где нет пробивных, - ответил я.
– Одним война, а другим нажива.

Как на воле, он подал мне мягкую, нежную руку:

– Наум Абрамович, в прошлом инженер.

Живет он в бараке пересыльных, прибыл к нам недавно. Двойные нары. Теснота. Он говорил негромко, четко, словно бы выделяя каждый звук, хотя плохо произносил "р".

– Имею две новые простыни.
– Инженер отступил от грязи.
– Жена позаботилась. Не поможете ли продать? Боюсь ходить по баракам.

– Простыни?
– Я подумал.
– В больнице они есть. В бараках их не бывает. И едва ли кому нужны простыни.

– А рубашка новая? Ткань дорогая.

– Рубашку придурок возьмет за пайку. Шестисотку дадут.

– Мало! А нельзя ли вашему помощнику простыни и рубашку вывезти за зону и продать? Каким образом?
– Он усмехнулся.
– А очень просто. В тех домишках наверняка торговки живут... Под городом оборотистые. И вам перепадет.

Я призадумался. Заманчивое предложение. Но придется искать покупателя. А донос? Леонова законвоируют. Я попаду

в карцер. Сказал Науму Абрамовичу:

– Риск большой, а выгода чепуховая.

– Никакого! Слушайте Наума. На вахте не будут с пристрастием обыскивать вонючую бочку. Я уже издалека видел - вахтер торопит его проехать в распахнутые ворота. Положит простыни под свою подстилку, сядет, привалится спиной к бочке. А рубашку надеть. За милую душу проедет.

– А обратно как? С маслом или хлебом?

– Хлеб на ломти, за пояс, масло в сапоги, за голенища. Под рубахи не заглядывают. Без торговли мир никогда не жил.

Леонов молча выслушал меня и отказался взять простыни. Я сказал об этом Науму Абрамовичу.

– Жаль.
– Он приподнял плечи.
– Подождем. Авось образумится. Как говорится, смелый там найдет, где робкий потеряет. Только бы не украли у меня простыни.

Дня через три Леонов в каморке сказал мне:

– Находится покупательница на простыни и рубашку. Легко вывезу, а вот обратно с продуктами... Ну, не сразу взять? А?
– Он рассмеялся. Попробуем.

Я видел издалека - на вахте дежурный живо распахнул ворота, проводил лошадь с бочкой, значит, простыни и рубашка Наума запросто перебрались за ворота. Оставалось ждать возвращения Леонова.

Латыш Вольдемар, деловито орудуя метлой и лопатой, вспоминал, по обыкновению, свою Латвию. Не знали горя двести двадцать годочков под властью России, а каких-то два годочка тому назад попали в кабалу - петля на шее. На прежнюю Россию не сердится он, жена из русских, и себя считает русским латышом. В шестнадцатом году на войне с Германией за смелость и мужество получил орден Святого Георгия, хотя позже и был защитником революции. Сто первый раз повторил: если бы не латышские стрелки большевикам в Москве не удержаться у власти при схватке с эсерами.

– Поживали бы теперь и добра наживали. Без уравниловки и царства лентяев. У одних плохо лежит, а у других брюхо болит, и хочется сожрать чужое. Революцию брюхо сделало. Покорились нужде.

Появился хозяин простынь и рубашки.

– Не волнуйтесь, Наум Абрамович, - сказал я ему, - не обманем в случае успеха. Пройдите подальше за барак, а я с дороги понаблюдаю за проездом бочки через вахту.

Распахнулись ворота. Вахтер на ходу заглянул в пустую бочку. Леонов медленно проехал к уборной в глуховатом углу зоны, поставил телегу с бочкой, где полагалось, и достал из-за пояса плоские ломти белой булки, а из сапог вытянул масло, завернутое в лоскутья клеенки.

– Хлеб согрелся малость, а масло чуть не растаяло. Завтра тетка добавит хлеба и масла.
– Он подтянул голенища сапог.
– Добрая тетка. Спрашивает, как живем, не сильно ли голодаем. Дала еще головку чеснока лично мне. А чего тут зубоскалить? В домишко не звала. Да и открытое место, рисково останавливаться. Ничего она. Не старуха. На фронте сын. Хоть бы маломальский лесок - спрятаться.

Наум Абрамович сиял.

– Еще у меня простыня, да у соседа новенькая, да рубашки... Осторожность, разумеется, необходима.
– Он рассмеялся, сощурив глаза. Вахтер едва заглянул в пустую бочку: проезжай скорее, значит.