Боцман с «Тумана» (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Сергей, может, прилег бы тоже? Нары широкие, места хватит…
Агеев не откликнулся: его не было в кубрике.
— А ты, Дима?
Фролов молчал.
— Ну, не хотите, как знаете… Мое дело — предложить…
И Кульбин быстро заснул, спокойное дыхание слышалось из темноты.
— Спишь? Ну спи! — пробормотал досадливо присевший на банку сигнальщик. Он вышел из кубрика.
Ложиться не хотелось. Было беспокойно на сердце, все больше чувствовал себя виноватым перед товарищами. Эта проклятая спичка! Не зря лучший друг — Вася Кульбин — тоже бросил ему упрек. И не зря
Фролов вышел из кубрика, присел на обломок скалы. Ветер переменил румб, из-за серого кружева облаков сверкали, переливались огромные беспокойные звезды, далеко на осте вспыхивали тусклые отсветы артиллерийского боя…
— На заре, похоже, падет туман, — раздался сзади негромкий, задумчивый голос. — Шалоник подул, и звезды дюже мерцают…
Фролов сидел, не поворачивая головы. На его плечо легла широкая ладонь Агеева.
— Ты, матрос, не сердись, что я тебя в работу взял. Парень ты лихой, только иногда раньше шагнешь, а потом уже подумаешь. А у меня такая боцманская привычка… Ну, давай лапу.
Фролов встал. Высокая фигура Агеева недвижно стояла в темноте, покачивалась протянутая рука. Фролов вспыхнул от радости: столько душевности, дружеской теплоты было в этих простых словах. Сама собой левая рука опустилась в карман за кисетом.
— Только перекурку не предлагай, — быстро, почти испуганно сказал Агеев, — наверняка поссоримся снова.
— Да почему же, товарищ старшина?
— Во-первых, ночью — никаких огней, а во-вторых, всю душу ты мне переворачиваешь этим. Я курильщик заядлый, мне твое угощение — соль на открытую рану. Как думаешь, зарок дал, так выполнять его нужно?
— Зарок? — Фролов был очень заинтересован. Вот когда наконец откроется секрет старшины!
— Зарок! — повторил Агеев. — Да ведь это целая история. Давай посидим, расскажу. Очень уж накипело на сердце…
Он расстелил под скалой плащ-палатку. Звезды сверкали вверху, внизу ворочался океан. Старший лейтенант Медведев сидел у гребня огромной высоты, погруженный в невеселые мысли, в то время как боцман Агеев стал рассказывать историю своего родного корабля прилегшему рядом с ним на плащ-палатке Фролову.
— Ну, как начать? — сказал, помолчав, Агеев. — Чудно мне, что ты о «Тумане» ничего не слыхал. Правда, ты на Севере не с начала войны, других геройских дел насмотрелся… Так вот, плавал у нас в Заполярье сторожевой корабль «Туман», тральщик номер двенадцать. И я на нем с начала финской кампании боцманом служил.
Экипаж у нас дружный подобрался, хорошие ребята. А война еще больше сдружила. С тех пор как первый немец на нас бомбой капнул, как мы матросский десант у горной реки Западной Лицы высадили, а потом в ледяной воде под минометным огнем раненых на борт таскали, стали мы все как один человек. А больше всех подружился я с котельным машинистом Петей Никоновым.
Главное, человек он был безобидный. И, как я, не военный моряк —
Корабль наш день и ночь по заданиям ходил: то мины тралит, то десант поддерживает, то дозорную службу несет у острова Кильдина. Днем и ночью на боевых постах, а спать никому не хотелось. Очень тоскливо и муторно было, мысли одолевали: немец по России пошел, города жжет, народ угоняет, режет, будто татарское иго вернулось. Здесь-то знали: выстоим, нам пути назад нет, матрос в скалу упрется — и сам как скала, а как там, в России, на равнинах?
И тоска грызла. На фронт бы, под огонь, в самое пекло, чтоб в бою душу облегчить! А тут тяпаешь малым ходом, в дозоре, у, голых скал, и кажется, твоя вина в том, что враг вперед прется… И вот ночью, часов около трех, ходим как-то в дозоре на выходе в океан, и гложут меня эти самые мысли.
Знаешь нашу летнюю ночь — светло что днем, только свет будто помягче и облака на небе как разноцветные перья. Нес я вахту на верхней палубе. На корабле порядок, палуба скачена, трапы начищены. В другое время боцману жить бы и радоваться, а в те дни и чистота была не в чистоту.
И вот выходит на палубу Никонов, как сейчас вижу, голубоглазый, из-под бескозырки мягкие волосы вьются, над тельняшкой жиденькая бородка торчит, — мы его за эту бородку козлом дразнили. Выходит и держит в руке нарядную новую трубку — только что собрал, даже не успел табаком набить. И видно, очень своей работой доволен. «Смотри, Сережа, ювелирную вещь смастерил!»
А трубка правда любительская: эбонитовый мундштук с прозрачной прокладкой, чашечка красноватого цвета, отполирована.
И вдруг злоба меня прямо в сердце укусила. «Эх ты, трубочник! — говорю. — В России народ гибнет, Гитлер по крови шагает, а ты вот чем занят!»
И так бывает: скажешь что-нибудь сгоряча — и сразу готов свои слова проглотить обратно. Вижу, пальцы его затряслись, худые пальцы, машинным маслом запачканные, а в глазах тоска так и плеснула.
«Как ты можешь так говорить, Сергей! Душа неспокойна, руки дела просят. Два месяца из дому писем нет, и немец в нашем районе. В этой трубке кровь моего сердца горит».
Так чудно сказал. И тихо, без задора. Лучше бы он прямо меня обругал… И как раз в это время боевая тревога — колокол громкого боя по кораблю загремел.
Петя в машину бросился, а я на свой боевой пост — к пулемету, на мостик.
Навстречу мне дублер рулевого, что по боевому расписанию у орудия стоял:
«Три корабля противника! Идут курсом на нас!» — И скатился вниз по трапу.
Взбежал я на мостик. А на корабле будто никто и не спал. Стоят с биноклями командир «Тумана», помощник, комиссар. Морскую гладь серая дымка подернула. С зюйда сопки нашего берега сизой гранью встают.
А со стороны океана, кабельтовых в пятидесяти от нас, три длинных силуэта боевых кораблей показались. Взглянул я в дальномер — немецкие эсминцы.