Бодлер
Шрифт:
Все эти замыслы были отложены после того, как 13 марта 1861 года в императорской «Опере» он присутствовал на сопровождавшейся большим скандалом премьере «Тангейзера», поставленного на французском языке после семидесяти пяти репетиций в сопровождении фортепьяно и сорока пяти с хором и оркестром.
Восхищенный Бодлер поспешил написать о творчестве Вагнера большой очерк, занимавший все его мысли двадцать четыре часа в сутки на протяжении изнурительной недели. Он отдал его в «Реви эропеен», журнал более близкий к правительственным кругам, чем «Ревю контанпорен», издававшийся Эдуаром Дантю [46] . «Ни одному музыканту не удается, как Вагнеру, с блеском отобразитьпространство
46
Этот очерк, немного дополненный, вскоре был издан отдельной книжкой в издательстве Дантю.
Однако Бодлер откладывает выполнение своих намерений собрать парижские стихотворения в прозе, написать о дендизме и вплотную заняться собственной исповедью и другими произведениями еще и потому, что снова почувствовал разрушительное действие сифилиса — пятна на коже, суставной ревматизм, рвота, обмороки, потеря аппетита, кошмары… Он опять возвращается к мысли о самоубийстве, размышляет о своей судьбе, осмеливаясь даже думать, что «некое внешнее невидимое существо» проявляет интерес к нему. Охваченный страшным, сильным отчаянием, он обвинял свою мать, снова упрекал ее за то, что когда-то она согласилась учредить опекунский совет. Он убежден, что один из них в конце концов убьет другого либо что рано или поздно они «взаимно» убьют друг друга.
Если только, думалось ему, она не единственная, кто в силах спасти его, та, что в детстве доставила ему столько счастливых минут, кто была его «идолом» и «подругой».
Естественно, деньги, которые она могла бы передать Бодлеру через Нарсисса Дезире Анселя, принесли бы ему немного «безмятежной радости»… А почему, если вдуматься, какой бы «ужасной» ни была эта идея, его мать не может стать для него «настоящим опекунским советом»?
Бодлер находился в состоянии глубокого кризиса — физического, интеллектуального и материального, когда узнал, что Жанна была брошена в больнице своим братом, а когда вернулась в Нёйи, обнаружила, что, воспользовавшись ее отсутствием, брат распродал часть мебели и ее одежду. Мысль о том, чтобы покинуть Жанну, у Бодлера просто не возникала. Это было невозможно, немыслимо.
ВИЗИТЫ ВЕЖЛИВОСТИ
Теперь, когда у него вышло девять книг и появилось множество публикаций в периодических изданиях — стихи, статьи по искусству, литературе и музыке, Бодлер, которому исполнилось сорок лет, понимал, что его положение не так уж плохо. Совсем иное дело со здоровьем и с кредитоспособностью, просто катастрофической.
Отныне кто-то его почитал, кто-то ему льстил, а кто-то завидовал, ревновал или бичевал. По правде говоря, он мог делать то, что хочет, и любое его сочинение принимали, хотя он обладал весьма непопулярным складом ума, во всяком случае таким, который помешал ему заработать много денег, и он это знал.
Доказательство: заметки о некоторых из его современников, которые в июне 1861 года он начал печатать в «Ревю фантезист», надеясь увидеть их собранными под одной обложкой, согласно его договоренности двумя годами раньше с издателем Эженом Крепе. Шла ли речь о Викторе Гюго, Марселине Деборд-Вальмор, Петрюсе Бореле, Теофиле Готье, Гюставе Ле Вавассёре или Теодоре де Банвиле, все эти заметки носили очень личный характер.
Да, его положение в литературе было совсем неплохим, тем более что многие известные писатели, в частности Виктор Гюго и Теофиль Готье, признавали высокое качество его поэзии и бесспорную убедительность критических статей. А главное, «Цветы зла» нашли горячих сторонников среди более молодых авторов, таких как Огюст Виллье де Л'Иль-Адан (родившийся в 1838 году), романист Леон Кладель (родившийся в 1835 году) и поэт и бродячий актер Альбер Глатиньи, в восемнадцать лет опубликовавший в 1857 году замечательный сборник «Безумные девственницы». Или еще Катюль Мендес (который родился в 1841 году), один из самых ярых защитников Вагнера и вагнеризма, основавший в 1860 году «Ревю фантезист».
Вот при таких условиях Бодлеру и пришла в голову мысль выставить свою кандидатуру во Французскую академию. Это единственная честь, полагал он, которой истинный писатель может добиваться не краснея. Когда он заговорил об этом в своем окружении, большинство друзей были смущены, не понимая, серьезны ли его намерения или с его стороны это очередная провокация.
Тем более что им с давних пор известны свойственные ему внезапные перемены настроения, в зависимости от его капризов: поэт то с отвращением отвергал губительную буржуазную мораль и суровость государственной власти, то защищал древние традиции и порядок; то изрекал проклятия, а то представал б'oльшим католиком, чем сам папа; то превозносил женский идеал, то клеймил позором весь женский род.
Зато самые проницательные ничуть не удивились, ибо Бодлер всегда казался им классическим писателем, влюбленным в классицизм, даже когда он нарушал привычные правила стихосложения или писал стихотворения в прозе, словно переносил лиризм, чистый лиризм, из одной литературной формы в другую. И потом, разве денди не является по определению классиком и конформистом? Если не реакционером?
Как бы там ни было, 11 декабря Бодлер написал письмо Абелю Вильмену, постоянному секретарю Французской академии:
«Имею честь сообщить Вам, что я желаю быть включенным в число кандидатов на замещение одного из вакантных мест во Французской академии и прошу Вас соблаговолить довести до сведения Ваших коллег мое намерение на сей счет.
Возможно, я должен сообщить благожелательным академикам некоторые данные о себе: позвольте мне напомнить Вам о сборнике стихов,вызвавшем, правда, больше шума, чем хотелось бы; о переводес целью популяризации ранее неизвестного во Франции великого поэта; о строгом и тщательном исследованиирадостей и опасностей возбуждающих средств; и, наконец, назову множество брошюри статейо крупнейших художниках и литераторах, моих современниках.
<…> Чтобы сказать всю правду, добавлю, что главная причина, побудившая меня просить о включении моего имени в список кандидатов уже сейчас, заключается в том, что, если бы я решил просить об этом лишь тогда, когда почувствую себя достойным этой чести,я бы не обратился с этой просьбой никогда.И потому подумал, что, быть может, начать лучше всего прямо сейчас; если мое имя известно некоторым из вас, то, возможно, дерзость моя будет встречена благосклонно, и те несколько голосов, которые я чудомполучу, станут для меня великодушным поощрением и призывом к более успешным делам».