Боевая вылазка в СССР. Записки организатора взрыва Ленинградского Центрального Партклуба (Июнь 1927 года)
Шрифт:
Идем без конца. Чаша стала невероятно густой; на каждом шагу приходится раздвигать ветки, кусты можжевельника и ольхи, переходить по колено в воде вязкие ручейки, лужи, торфяные болота.
Проводник тоже, конечно, уверен, что мы зашли не туда, куда надо, но все еще не сознается.
— Вот черт… А все проклятый заяц…
По всем расчетам мы должны были давно выйти на реку Черную, а ее все нет и нет. В довершение всех бед я потерял в этой скачке с препятствиями компас, так что нет никакой возможности ориентироваться.
Стало закрадываться в душу отчаяние…
Наконец чаща поредела. Болотистый лес покрыт следами коровьих стад. Покосившаяся старая изгородь
Проводник явно смущен: он, конечно, привел нас не туда, куда надо… Может быть, и действительно заяц заставил его сбиться с пути. Но о том, насколько мы вышли не туда, куда нужно, я узнал несколько позже. Расставаясь в рощице с проводником, я верил, что большая дорога через виднеющийся мост ведет в Левашово, что мы уже в дачной местности, прилегающей к «Ленинграду» (В эмиграции не признавали переименования Петрограда в Ленинград и потому название «Ленинград» писали в кавычках). Увы, это был самообман: мы оказались в районе не дач, а деревень, где, конечно, будем сильно выделяться нашими френчами, высокими сапогами и портфелями.
Миссия проводника, однако, кончилась; мы простились с ним, и он нырнул в кусты…
Скрывая чувство растерянности, я принял «командование» над «вылазкой». Должен сознаться, принял без особой уверенности в себе. Но жребий брошен. Идти мы можем только вперед, что бы там ни было…
Первое — мыться и чиститься. Пошли к речке. Струйки желтоватой воды смывают с сапог и штанов налипшую глину и болотистую грязь. Умылись. Осмотрели друг друга — все ли в порядке.
Перелезли изгородь. Быстро шагаем прямо по пахоте, направляясь на шоссе, к мосту. Вот и большая дорога. После болотной топи и пней как легко и быстро идти! Усталости как не бывало. В душе поднимается какое-то новое чувство — большой радости, новизны, любопытства и гордости — несомненного довольства собой за участие в «безумстве храбрых»…
Полагается, кажется, после годов эмиграции целовать землю и плакать, но, откровенно говоря, нам было не до этого, ибо из-за группы домиков, к которым мы приближались, уже следили за нами любопытные и удивленные глаза.
Вот и она, русская деревня!.. Сколько лет не ласкала ты моего взора своей тихой красотой! Покосившиеся, нечиненые избы, пустые хлева и сараи, кривые изгороди, крылечки с продавленными ступеньками — больной унылый край…
Россия, нищая Россия! Мне избы серые твои…Но жизнь идет… Дышит земля паром, струится нагретый воздух над пашней, причудливым белым миражом повисла церковка над дальним селом, синеет сосновый бор вдали, и согнутый над плугом крестьянин дополняет мирную картину. А теплый ветер шепчет на ухо: — Россия, Россия…
Но не мир вошел в сердце при виде родной земли… Нет, натянуты нервы как струны. Глаза ищут врага, полонившего Родину. И чудится он, незримый и вездесущий, — за черным окном каждой избы, в пыльном облаке скачущей по дорожным ухабам повозки, в зловещем гудении придорожного телеграфного столба…
Вечный бой… Покой нам только снится…До врага совсем недалеко: вот
На перекрестке чинят дорогу: рыжебородые, в лаптях, оборванные мужики; по всему видно — не здешние, откуда-то из средней полосы России. Мрачные, молчаливые… Дробят булыжник на щебень. Нас не дарят ни словом, ни взглядом. Один только, молодой, злобно покосился. Что же, начало не плохое — очевидно, нас, носителей портфелей и галифе, принимают за «строителей нового быта».
— Димка, ты заметил, как они отворачиваются от нас? Ты понимаешь, что это значит?
Не на шутку тревожила меня дорога, все более заворачивавшая на юго-восток, а нам ведь надо путь держать на юго-запад. Да и местность по общему виду ничего общего не имеет с дачной — деревня сливается с деревней. Справка по карте подтверждает мое опасение. Наконец надпись на какой-то чайной или постоялом дворе — «Вартемяги» — дает окончательный ответ на то, где мы: проводник ошибся верст на десять… Черт знает сколько верст придется нам отмахать теперь по небезопасному деревенскому большаку!
Впрочем, первые благополучные встречи, очарование русского пейзажа, захватывающая неизвестность за каждым поворотом дороги, новые лица и быт на каждом шагу делают пыльные, облупившиеся верстовые столбы не столь уж тяжкими. Встречных много — детишки, оборванные мужики, бабы. Не мне писать остановившуюся в веках картину русской деревни… Вот «комсомолки» в ярко-алых платочках. Вот парень, вышедший из калитки, в длинной кавалерийской шинели-«буденовке». Впрочем, встреча не из приятных, так как «буденовка» потащилась ленивой и важной походкой за нами. Мы не оборачиваемся, но чувствуем за собой этот «хвост». Нужно ли говорить, как мы были рады, когда подозрительная военная шинель свернула в проулок. Вот разодетые в ситец и сильно подмазанные барышни, может быть, учительницы, может быть, дочери трактирщика. Смеются нам в глаза и оборачиваются.
Дима и тут себе верен: подмигивает им и машет рукой.
Какой-то парень повис у окна с занавесочками — флиртует; завитки на голове в три яруса, примазаны помадой, ноги в блестящих хромовых сапогах.
В облаке пыли несется нам навстречу автомобиль. Жутко… Потрепанный, запыленный «фиат» — пять-шесть каторжных лиц в полувоенных костюмах… «Власть на местах», вероятно.
Невольно напрашивается мысль: ну а если бы остановились каторжники эти да спросили: «Кто вы, мол, куда и откуда, и предъявите ваши бумаги, товарищи…»
Ответ у нас был, правда, готов: «Так что ставили, товарищи, тракторы в Дранишниках — агрономы, мол, и механик…»
Не поверили бы, тем хуже для них: в минуту мы обратили бы ручными гранатами всю эту компанию в кровавую кашу. Но «власть на местах» скрылась, как вихрь.
Солнце жжет. Нас давно мучает жажда. Сергей идет далеко позади всех, красный, потный, и хромает. По виду был здоровее нас, а похода по жаре не выносит. Прохожие глядят на него с удивлением. Мы же Димитрием — как на прогулке: плащи на руку, смеемся, поравнявшись с прохожими, посвистываем, а подозрительным смотрим в глаза в упор. Димка, мучимый жаждой, не спросясь меня, подходит к торговке с яблоками, покупает, с непривычки путая советское серебро.