Боевой путь поэта. Записки кавалериста
Шрифт:
30 января 1915 года
Афиша поэтического вечера в кабаре «Бродячая собака» с участием Николая Гумилёва. Вечер состоялся 27 ноября 1914 года
Военные стихи Николая Гумилёва
Татьяна Альбрехт
Об отношении Николая Гумилёва к войне и военной теме в его творчестве
В заметке Ю. В-н о поэтическом вечере в «Бродячей собаке» очень точно
Очень умно и тонко подмечено. Существует распространенный стереотип о Гумилёве, как о «певце войны», особенно культивируемый, разумеется в обличительном ключе, в 30-е годы ХХ века. С переменой идеологического ветра обличение превратилось в восторженность, но стереотип до сих пор жив и прочно занимает место в умах многих вскользь знающих творчество Николая Степановича читателей.
На самом деле всё обстоит совсем не так. Стоит подумать и посчитать, внимательно просмотреть сборники — и приходишь к пониманию, что у Гумилёва на порядок меньше военных, тем более, военно-патриотических стихов, чем у его собратьев по перу, которые и на сотню километров ни разу не приближались к передовой.
По сути, именно к военным стихам Николая Степановича можно отнести «Солнце духа», «Война», «Наступление», «Второй год», «Священные плывут и тают ночи», «Рабочий» «Новорожденному», «Рай», «Смерть», если, конечно, не считать шуток вроде «Мадригала полковой даме», посвящений и стихов, написанных в период тяжелой болезни весной 1915 года — «Сестре милосердия» и «Ответ сестры милосердия».
Остальные стихи этого периода к войне имеют отношение опосредованное, в них война, скорее, является философской категорией или фоном. Да и впоследствии, уже в советском Петрограде Гумилёв возвращается к военной теме только в виде воспоминаний, например, в «Памяти», новом варианте «Пятистопных ямбов».
Если вспомнить вал военно-патриотических виршей, захлестнувших печать и салоны в 1914 — первой половине 1915 годов, целые циклы стихов, то патриотических, то философских, то гневно-обличительных, которыми отметился едва ли не каждый из собратьев Гумилёва по перу, этот диссонанс становится еще явственнее.
Сам Николай Степанович в письмах к жене с фронта часто говорит о том, что творить на передовой практически невозможно — нет времени и элементарных условий. Ведь даже записи в свой дневник, легший в основу «Записок кавалериста», Гумилёв часто вносил несколько дней, а то и неделю спустя после описываемых событий, т. к. не редко случались периоды, заполненные беспрерывными разъездами и боями, с короткими паузами на беспокойный сон.
Но основная причина, думаю, не в этом. У Гумилёва не было внутренней необходимости писать о войне много, тем более, писать восторженно и казенно.
Кроме «Наступления», написанного, скорее, по впечатлениям от рассказов участников августовского наступления в Восточную Пруссию, а не основанного на собственном, к тому моменту еще мизерном опыте, во всех остальных военных стихах Николая Степановича отсутствует шаблонный пафос и штампы. А стихотворение «Второй год» показывает, насколько изменилось отношение поэта к войне за два года на передовой.
Николай Степанович пошел на фронт, во-первых, из приверженности, если воспользоваться выражением Куприна, старомодным предрассудкам, то есть, полагал, что это — его долг, а во-вторых, потому что это была очередная поверка себя на прочность, новый этап на пути наибольшего сопротивления. Ведь существовала справка, выданная Гумилёву медицинской комиссией военного присутствия[156] в 1907 году о том, что он «совершенно неспособен» к военной службе. И хоть к началу Первой
Слова про «три заслуги» из письма к Михаилу Лозинскому от 2 января 1915 года цитировались многократно, по делу и без. А вот на начало письма мало кто обращает внимания. К сожалению, письмо Лозинского, на которое отвечает Гумилёв, не сохранилось. Только догадываться можно о его содержании. Но из ответа Николая Степановича явно следует, что Михаил Леонидович позволил себе какую-нибудь восторженно-выспренную характеристику Гумилёва, которая так его задела. Не будем сейчас разбирать самокритику Гумилёва о стихах и его горькие фразы о нежелании слушать его рассказы об Африке. Замечу только, что африканские экспедиции Николай Степанович ставит выше своих военных заслуг, хотя бы потому, что на войне он — один из многих и лишен возможности принимать решения, что для него с его характером было очень непросто, а в Африке он был едва ли не единственным и открывал для России и Европы неизведанную землю, которая оказалась никому не нужна, как новый день, подаренный людям бароном Мюнхгаузеном Григория Горина.
Конечно, в первый период службы в восприятии войны у Гумилёва есть определенный романтизм, вообще ему свойственный, есть жажда скорой победы, триумфального марша по Берлину. Тем не менее, война осознается им, как суровая необходимость и трудная работа. Не даром, он говорит об ассенизации Европы. И уж тем более, нет в его отношении к противнику ни капли пренебрежения, ненависти. Ни йоты шовинизма, чем грешили тогда и пресса, и обыватели.
Для Гумилёва враг был врагом, пока мог оказывать сопротивление. В него стреляли — он стрелял в ответ, на него налетали с саблей — он выхватывал шашку, от них уходили — он шел в разведку, чтобы выяснить местоположение неприятеля. Но Николай Степанович уважал врага и считал, что это правильно. В принципе, он абсолютно прав — унижая противника, ты унижаешь себя. И Гумилёв — человек чести — прекрасно это знал. Более того, для него, в отличие от многих, враг не был a priopi порочным, злым, способным на всякие зверства. Когда его спрашивали, видел ли он зверства немцев, Гумилёв отвечал: «только в гимназии», имея в виду своего учителя немецкого языка Фидлера, немца по крови.
Это рыцарское отношение к врагу, уверенность, что и на войне есть правила, есть место чести и милосердию, сегодня, после всех ужасов Второй мировой, когда люди в буквальном смысле теряли человеческий облик и доходили до немыслимых пределов кровожадности и подлости, кажется очень наивным. Да и на фронтах Первой мировой, конечно, не все было так красиво и благородно.
Но в данном случае важно именно личное понимание войны Гумилёвым. Если бы в его представлении война не была делом тяжелым, горьким, но благородным и чистым, он никогда бы не пошел на фронт, равно, как если бы думал, что ему придется хоть как-то запятнать себя.
Но Николай Степанович был уверен, что делает благородное нужное дело, и делал его честно, как и все в жизни. И писал о нем честно, выдавая читателю лишь те векселя, по которым мог расплатиться лично. Поэтому он и не позволяет себе в военных стихах говорить от имени страны, народа, еще кого-то, что-то предрекать, кого-то обличать или прославлять. Он говорит за себя, рассказывает о том, что пережил, видел, прочувствовал сам. Именно поэтому военные стихи Гумилёва настолько отличаются от стихов его собратьев, всех кабинетных размышлений, восторженных или гневно-обличительных строк. И поэтому же Гумилёв не писал о войне специально. Он жил на ней, работал, а при первой же возможности занимался тем, что любил более всего на свете — творчеством.