Бог бабочек

Пушкарева Юлия Евгеньевна

– Нет уж. Никакой вероятности. – (Твёрдо продираясь через толпу, веду тебя к магазинам одежды). – Просто нужно ещё подождать. Мне тоже всегда сложно привыкать к новому месту, особенно если оно настолько… другое. И если провести где-то много времени. Это нормально.

– Эх… – задушевно произносишь ты – и не отвечаешь.

В магазине играет что-то томно-ритмичное, от разноцветья на вешалках пестрит в глазах, а слащаво улыбающиеся продавщицы чересчур охотно предлагают тебе (именно тебе – не нам) помощь. Гордо отказываясь, мы сами обследуем

вешалки. Как и я, ты нечасто покупаешь себе одежду и нечасто – лишь под настроение – можешь полностью погрузиться в этот процесс.

Видимо, сегодня мне повезло застать нужное настроение.

… – Значит, всё-таки эти?..

Через утомительные двадцать минут разглаживаний, перебираний, растягиваний, вдыхания запахов ткани и кожи ты с очень сосредоточенным лицом приподнимаешь элегантные тёмно-синие брюки – совсем не джинсы, как планировалось. Брюки не дёшевы и впору Джеймсу Бонду. Молодому Джеймсу Бонду, который любит синий в стиле вечно бегущей городской повседневности.

– Да, эти! – (Решительно киваю; мы уже обошли полмагазина. Не люблю это ощущение затягивающей тряпичной воронки. Хотя выбирать одежду именно тебе очень приятно – и очень ново для меня). – Мне нравятся. И размер твой. Но нужно примерить.

– А какие там ещё тебе понравились? Вот эти, серые, да?

Лёгким движением снимаешь с вешалки ещё одни брюки – той же модели, но в цвет графита. Более сдержанные, более «в себе». Тёмно-серый и чёрный идут тебе, как поэту-некроманту, Повелителю Хаоса из моих романов. В них ты похож на духа города, в чьих глазах – асфальт и одинокие огни.

– Да, но… Ты же хотел синие?

– Пошли в примерочную, – игнорируя мою реплику, заключаешь ты. – Хотя, знаешь… Захвачу ещё вон ту чёрную рубашку. Мне такие нравятся.

– М-мне тоже. Очень, – киваю, не веря своему счастью. Разве я не признавалась тебе, что к чёрным рубашкам и ключицам, виднеющимся в разрезе их воротов, у меня не совсем здоровая эстетическая слабость?..

Судя по хитринке в твоём взгляде, всё-таки признавалась.

Мы выбираем нужный размер рубашки – она чернее ночного неба и скользит по пальцам невесомо, будто древний китайский шёлк, – и наконец направляемся в примерочную. Ты наскоро надеваешь рубашку сначала с тёмно-серыми брюками, потом с синими; смотрю на матово-гладкие складки ткани, приглушённые переливы света и тени – они облекли твои плечи, грудь и живот, утонувшие в чувственной черноте, обтянули твои ноги – от бёдер до щиколоток, – и меня заполняет смесь восторга с печалью – как от глухих биений органной музыки или от моря на закате. Скоротечное совершенство; красота, которую не сберечь.

Контрольным выстрелом ты расстёгиваешь верхнюю пуговицу и поправляешь манжеты. Переход от светло-смуглой кожи твоих запястий к чёрной ткани манжет заставляет меня замереть – только бы не спугнуть это, только бы… Замечаю, как ты наблюдаешь за моим лицом в зеркале – и смущённо снимаю с тебя пушинку.

– На тебе отлично. Думаю, надо купить.

– Сидит неплохо, ага. – (Поворачиваешься в профиль, положив руки в карманы, поводишь плечами, проверяя, не тесна ли рубашка; впервые все эти магазинные ритуалы

обретают для меня какой-то священный, далёкий от бытового смысл. Ты держишься совершенно не так, как у входа, и смотришь в зеркало с нескрываемым удовольствием). – С этими брать?

– Как хочешь. Тебе же носить.

– А тебе с какими больше понравилось? – настаиваешь, требовательно вскинув бровь. – По-прежнему с серыми?

– Да, с ними вообще идеально! Но и эти тоже…

– Значит, возьму серые.

– Нет, ты же хотел…

– Серые. Мне больше нравятся синие, но я возьму серые, – (глядя мне в глаза – в зеркале). – Как ты хочешь.

– Хорошо, – киваю, сглотнув в пересохшее горло.

К такому тебе я робею приближаться – снова, точно девочка-подросток к кумиру. И за что эта внезапная милость?..

На выходе из центра, закурив, ты игриво осведомляешься:

– Ну что, Тихонова? Заволновалась ты, наверное?

– Почему?

– Ну, вот увидят меня женщины на службе, такого красивого – и поминай как звали… Да же? Это пока я тут, с тобой рядышком, а там… – неопределённо взмахиваешь ладонью. Смотрю на снежные хлопья: они падают так густо, что почти прячут твоё лицо.

Подобное ты можешь говорить, просто чтобы лишний раз поиздеваться надо мной. А можешь и всерьёз. Понимаю, что можешь, – поэтому бьёт безотказно больно; но я улыбаюсь тебе через снег. В этом дне слишком много красоты, чтобы предаваться отчаянию.

– Эх, да… – вздыхаю, поддерживая игру. – Никакой у меня надежды. Совсем никакой).

*

…На обед ты приходишь ещё более собранным и энергичным – даже чуть взвинченным. Такие превращения я замечала и по телефону: сколько бы ты ни проклинал свою работу, она действует на тебя, как ударная доза кофеина, – прочищает мысли и напитывает здоровой злостью. Сбрасываешь обувь, бегло улыбаешься мне, в несколько шагов оказываешься на кухне; ни следа утренней похмельно-разнеженной вялости.

– Ну, как ты тут, что?.. О, у нас есть еда?! – (Не дождавшись моего ответа, с удивлённо-насмешливым ударением на последнем слове приподнимаешь крышку сковороды. Вдыхаешь пар, пахнущий луком и специями; блаженно зажмурившись, рукой подгоняешь его ближе к лицу). – Ммм!.. Накладывай скорее, Юленька. Я жутко голодный.

Пока я смотрю, как жадно ты ешь, – чувствую себя если не счастливейшей из смертных, то, по крайней мере, занимающей достойное третье-четвёртое место в этом рейтинге. Жрицей, допущенной к окровавленным алтарям.

Как просто, в самом-то деле. Когда мне под рукоплескания вручали дипломы за лучший доклад в конференц-залах, полных позолоты и зефирно-белых завитков под потолком; когда я, упиваясь музыкой и болью в предсмертной песне Дездемоны об иве, на заказ переводила либретто «Отелло» с итальянского (постоянно – по прихоти ассоциаций – думая о твоей фамилии); когда смотрела на печально-ускользающую, хрупкую красоту венецианских палаццо, двоящихся отражением и будто каждый миг готовых уйти под воду каналов, – всё это не приносило такой радости.