Бог бабочек

Пушкарева Юлия Евгеньевна

Вопросительно смотришь сквозь дым. Звёзды мертвенным серебром светят прямо на россыпь родинок у тебя на щеке. Я улыбаюсь – уже радостно, а не вымученно: ты словно озвучил ответ на загадку, который я и сама давно нашла, но не могла сформулировать.

– Так.

– И что это такое? – усмехаешься. – Мазохизм? Или мудрость? Или всё сразу?

– Не знаю, мой господин. Мне кажется, боль и посылается нам, чтобы мы её прожили. Думаю, она всегда… для чего-то нужна.

– Но кошек ты бить не можешь.

– Да. Не могу.

Тушишь сигарету, улыбаясь краешком губ.

– Абсурдно как-то… Я вышел сюда тебя

поддержать, а теперь кажется, что меня поддержала ты. И всё из-за твоей покойной кошки.

Тихо смеюсь.

– Да уж. Абсурда у нас предостаточно.

…Когда мы возвращаемся в тепло комнаты, ты садишься на диван и сразу протягиваешь раскрытую ладонь.

– Кружку.

Подаю кружку; на секунду прижимаюсь лбом к костяшкам твоих пальцев. Жаль, что ты не носишь перстень, как глава какого-нибудь тайного ордена, – в такие мгновения я целовала бы его.

– На колени.

Ночь уже близится к утру, но мы оба не можем закончить эту историю. Да и есть ли вообще у неё конец?..

Снова и снова, во все века и во всех вселенных: август, прохладная ночь в горах, я стою на коленях перед тобой – и ты, размахнувшись, даёшь мне пощёчину.

День третий

В ХИЖИНЕ

«Этот город захвачен будет другой чумой, –

Говорила старуха, пустыми зрачками огонь жуя, –

Лазаретов и язв лишённой. Поднимут вой

По церквам гордецы-святоши – как прежде, зря».

Расскажи, старуха, как зелье твоё варить?

Сколько раз при луне мне ложе совьёт лоза?

Не под силу мне воду пить, по земле ходить

Без того, кому люди не могут смотреть в глаза.

«В этом городе вспыхнет пламя до облаков –

Там и кости твои сгорят, и моря чернил.

Не ходи на ласковый шёпот, не слушай зов

К тем осинам, где смех Иуды в корнях застыл».

Не боюсь я, старуха, ни пламени, ни меча.

Мне осины милей, чем лживая сласть цветов.

А умру – с улыбкой, имя его крича,

Чтобы помнили и склонялись рои миров.

«Твою плоть разорвут железом, а дух – крестом,

И в проклятии ждут лишь мрак да немая боль.

Пусть слова-лабиринты сладки грехом –

Заплутав, получаешь горечь и крови соль».

Не ищу блаженства и платы за этот путь:

Мне

бы только пасть на девятый – к его ногам,

В зеркала его, игры, раны – и там уснуть,

Чтоб увидеть, как он допишет Писанье сам.

«Ты слаба, глупа, не стоишь такой судьбы,

Не тебе постичь его замысел и дела.

Не хватило в прошлом искуснейшей ворожбы –

А твоей подавно не хватит, ты поняла?

А теперь испарись, изыди, меня не трожь!

Он отвергнет тебя сто раз, на сто первый – тьма…

Ах, бесстыжая! ты – на меня – за нож?!»

Я узнаю всё – без тебя, без других, сама.

Я пройду до конца, и если так надо – в ад,

Причастившись крови во имя священной лжи.

И предам, и убью. Огонь будет виноват

В твоей смерти, старуха.

Не удержишь меня –

Его,

Как мой дар,

Держи.

Похмелье наливает утро тусклой тяжестью. В нашей вакханалии среди кошек я не так много выпила, но почему-то воспоминания размываются, и я едва помню, как мы поднялись обратно.

Домой.

Мысленно называю так твою квартиру – и вздрагиваю, будто позволила себе вслух. Опасливо смотрю на тебя спящего. Нет, не позволила.

Я точно не имею права так говорить, но думать – страшно и упоительно.

Встаю пораньше, исполненная фанатичной идеи накормить тебя завтраком. Услышав мой будильник, ты издаёшь протестующее «Ммм!» и отворачиваешься к стене. С улыбкой укрываю тебя пустым пододеяльником – под утро ты опять начал мёрзнуть, – и на цыпочках пробираюсь в ванную. Изучаю себя в зеркале, подсвечивая отражение телефоном (лампочка по-прежнему мертва и холодна); никаких следов, нигде. Пощёчин словно не было, и твоего укуса в шею тоже… Зато ноет всё тело – будто перемолотое и наспех слепленное заново; приятная боль. С такой же болью разрывается кокон.

Мне нужно время, чтобы осмыслить произошедшее вчера. Очень, очень много времени. Я не ожидала, что ты наградишь меня такими сокровищами – и так быстро; даже с учётом того, что я здесь ненадолго. В этом плане твой уход на работу вполне можно пережить. Останься ты и сегодня рядом – и лава, клокочущая внутри меня, вырвалась бы наружу, навеки оставив под слоем пепла улицы и лавки, бордели и храмы Помпей и Геркуланума.

Замираю над сковородой со шкворчащей на масле яичницей. Какая странная мысль – точно в эти несколько часов я не буду скучать по тебе… Конечно же, буду. Но ты – пир после голодания, «Сикстинская Мадонна» после долгих лет созерцания безвкусной авангардной мазни. Мне нужно привыкнуть.