Бог грехам терпит
Шрифт:
— Ну, вот-вот, — подтвердил рассказчик. — Вот все так и вышло по-вашему… Как предстал я, значит, с разбитым ликом — потому всю голову я мокрыми тряпками обмотал, — член-то меня и спрашивает: "Что такое с вами? Чем вы нездоровы?" — "Да избили, говорю, ваше сиятельство!" — "Как? Что такое?" Ну, я ему и рассказал. Он так и ахнул: "Да на каком же основании? Как смели…" Я говорю: "Сказывают, бумага есть у них". — "Ах, мерзавцы!" И пошел браниться… Бранил-бранил, наконец того спрашивает: "Скажите, пожалуйста, что это такое?" И показывает мне пирюли эти самые… Я было спервоначалу уперся, потому ничего мне неизвестно. "Ну-ка, думаю, аптекарь-то втесался в какую историю? Ведь ноне какое время-то! И что мне будет, ежели окажу знакомство с ним?" Вот я и говорю: "Не знаю, мол, что такое". — "А не знаете ли, говорит, какого-нибудь Лаптева?" А Лаптев-то и есть аптекарь. "Нет, говорю, не знаю!" Тогда он вынул мешок, в котором пирюли зашиты были, и показывает мне, а на мешке-то надпись: Ивану Ивановичу Попову. Посылка на один рубль от Лаптева."Ведь вы, говорит, Попов-то?" — "Я". — "А посылка вам?.." — "Стало быть, мне". — "Ну, стало быть, и Лаптева знаете?.." Тут я вижу, что попался, и говорю: "Виноват, ваше благородие, знаю". — "Отчего же вы сразу не признались?" — "Да боюсь, ваше благородие!" — "Чего же вы боитесь?" — "Да и сам не знаю!" — "Однако?" — "Да всего, говорю, боюсь я, ваше сиятельство. Потому измордовали меня, а доискаться ничего не доищусь…" Ну засмеялся он и говорит: "Вы не опасайтесь, а говорите
— Н-ну, конечно! — с достоинством и как бы с облегченным сердцем сказал военный. — Разумеется!
— Да, — продолжал рассказчик, — ошибка, говорит! Ну, думаю, слава тебе господи! Подобрал полы — ночь на дворе была — прямо на машину да чрез город-то проклятый, закрывши лицо, на извозчике — прямо на хутор. И в дом-то даже не заезжал, да и сейчас жить неохота, перед богом говорю! Кабы кто купил, за свою бы цену отдал… Приехал на хутор, заперся на замок — ни работников, ни приказчиков, никого к себе не допускаю; даже и жену и семейство отделил от себя… Очувствоваться не могу, отдышаться не отдышусь и суставами-то не действую. Поем, лягу и сплю; поем и спать — только и охоты.
— На том и пошабашил? — спросил один из живорезов.
— Как же! Больно ты скор. Пошабашил!.. Ты слушай, что дальше будет…
— Неужели еще не кончилось? — спросил военный.
— Да тут и кончаться-то нечему… Сами видите, все ошибка да ошибка, а корень-то дела еще не виден. Вы глядите, какой корень-то вылупился!
— А где аптекарь?
— Все будет! Только что по порядку надо… Скоро и аптекарь объявится… Маленечко повремените, ан аптекарь-то тут и есть. Вот хорошо. Сижу я на хуторе месяц, ем, сплю да в бане суставы расправляю… Дом в городе препоручил племяннику. И уж задал же он всем этим канальям звону! Ухо парень у меня! Ну да это до дела не подходит… Сижу, говорю, месяц, отдыхаю, опамятываюсь; гляжу, однова едет верховой… Заекало мое сердечушко! Господи, помилуй нас грешных! Что такое? Подает повестку: "Пожалуйте в суд!" — "За что?" — "А там сказано!" Почитал и вижу — привлекают меня к ответу за оскорбление при исполнении обязанностей… Ладно. Прочитал, расписку дал… Тут меня и рвануло за сердце: "как так?" думаю. Какие же это такие обязанности? Меня будут колотить, а я отвечай?.. Это, значит, обязанности, ежели мордовать зря? "Ну, думаю, нет, ребятушки! Довольно, поиграли — и будет! Ежели меня сам высший член оправдал, отпустил невиновным домой, так уж вам-то я не дамся!" Заложил тройку — и в город! Телеграмму в Москву — адвоката! Мордобой против мордобою — иск! "Делай, говорю, тысячи рублей не пожалею!" И заварили кашу… Назначается судный день, приезжаю; приехали мы с женой. Подкатили к суду рано еще, в девятом часу, а суд-то в двенадцать. Сели на крылечке, ждем. Гляжу — и аптекарь объявился! Идет, еле ноги волочит; обносился, исхудал, словно нищий. "Ты откуда?" говорю. "Да и сам не знаю! Здоровье потерял, в ногах ревматизм, еле, говорит, жив!" И точно, одышка у него, и кашляет… Сел он тоже на ступеньку с нами, я и говорю ему: "Ну, брат, достались мне твои пирюли! нечего сказать, буду помнить!" А он мне: "А мне-то, говорит, каково было!" И расскажи он мне все, как было, то есть отчего он к Патрикееву не поспел и все прочее, что я рассказывал… "До сих пор, говорит, плечом не действую, как он меня тогда треснул кулаком, как коробок-то отымал!" — "Да ты зачем не отдавал-то?" — "Боюсь! Незаконные пирюли-то… Ведь только по знакомству делал, что знаю твою комплекцию, а он отымает…" — "Да из-за чего, спрашиваю, дело-то вышло?" — "То-то и есть, что я сам-то ничего дознаться не мог… Примчали меня на край света, а там телеграмма: "Воротить! Это — не тот!" Вот воротился я и стал дознаваться в канцелярии… Рылись-рылись, копались-копались и наконец того уж кой-как да кое-как и дорылись до корня. И что ж ты, братец мой, думаешь? Ну, как тебе кажется, из-за чего бы это вышло?" — "Почем мне знать! Я и сам еле-еле дознался". — "Ведь это все, говорит, из-за подлеца Липаткина!" А Липаткин, надо сказать, существует в нашем городе купец… Так, скалдырник — больше ничего, выжига — одно слово. "Как так из-за Липаткина?" спрашиваю. "А вот как, говорит. Ведь у него, у дурака, нанимал я квартиру-то, когда аптеку-то держал в Сусалове?" — "У него". — "Ну и был у нас такой контракт, чтобы перекрыл я ему крышу… Ну, а как дела мои не пошли в ход, я и выехал вон из города, а крышу-то не перекрыл, потому, думаю, как выезжаю я раньше срока и за четыре месяца у меня заплачено вперед ему, то пущай лучше они пропадают… Сдал заведение и уехал, а Липатка-то вцепился в этот пункт, вздумал взыскивать… Разыскал какого-то писаришку, тот и настрочи жалобу в Петербург, в медицинский департамент, так и так, мол, прошу понудить аптекаря… А в медицинском-то департаменте и разбирать не стали — прямо по месту жительства, в губернию… А в губернии-то, в управе, к одной бумаге приладили другую, уж в уезд, "вытребовать аптекаря для объяснения…" Пришла бумага в уезд, а в уезде-то меня нет, вот и третью бумагу настрочили: "разыскать аптекаря и препроводить", да и ахнули в Москву… Вот в Москве-то меня и разыскивали… Как только я приехал, дал билет прописать, меня и сцапали… А тут эти пирюли — отнимают, а я не отдаю, прячу… Заподозрили… А в канцелярии, в суматохе, тоже
— Статья есть такая, — отрывисто перебил один из живорезов: — "По совокупному мордобою и взаимному оскорблению — не виновны".
— Ну, вот-вот! Нет, не виновны, потому мордобитие было взаимообразное, — ступайте по домам!.. Вот мы и вышли на улицу. Вышли все: и эскадра средиземная, и плотники, и дворники… Вышли и стоим… И столпилось нас, дураков, человек шестьдесят… Передрались мы все, как самые последние прохвосты, а выходим все как младенцы невинные… Стали и молчим, как столбы. Вдруг Родионка подходит без шапки. "Виноват, ваше степенство!" — "Ты что ж, говорю, дурак эдакой, сделал?" — "Помилуйте!.. Нам сказано: дать знать, потому бумага… Что нам приказывают, то мы и исполняем… Уж не попомните, возьмите опять!.. Явите божескую милость… Нас тоже не хвалят". За Родионкой — плотник: "Уж ты не попомни… Ведь по нынешнему времю, сам знаешь… Опять же нам сказывали: "Караульте, мол, его — в нехороших делах попался"… Уж ты тово…" — "Это ты, что ли, дурак, спрашиваю, под орех-то меня разделывал?" — "Уж тут все… Уж ты бы… Да ведь и ты тоже на свой пай разделал нашего брата не худо… Ведь у тебя тоже кулачище-то…" За плотником и командиры: "Это — недоумение, извините…" — "Вы за что же мне синяков-то насажали?" — "Но и вы, говорит, тоже мне щеку раскроили… Мы действовали сообразно — у нас телеграмма. А вы треснули меня… Это не более как недоумение… Мы завсегда… Так как вы домовладелец, то очень жаль…" И аптекаря тоже обступили; Липаткин говорит: "Не взыскивай с меня, помиримся!" А писарь из участка говорит: "Вы знаете, какое время? Тут, говорит, каждый день только и делаешь, что с утра до ночи пишешь: "немедленно", да "разыскать", да "представить"… Так тут не мудрено и ошибиться… Такое время…" Столпились тут все в кучу и галдят: "Времена ноне какие… Коли ежели бы не времена… Мы завсегда… почитаем, уважаем… Недоумение…" И вижу я, что хотят все эти дуроломы на водочку. Как же, действовали все с усердием, никто не виноват оказался, а угощения нету? Самый бы раз по рюмочке. "Нет, говорю, друзья приятные, кабы вы не были дуроломы и остолопы, то и времена-то были бы другие… И времена-то были бы не такие, кабы у вас, у подлецов, совесть была…" И ушли с аптекарем… Так они и остались без угощения.
— Всё? — спросил буфетчик.
— А тебе что — мало, что ли?
— Да, — сказал военный, — чорт знает что!.. Дурман какой-то…
— А бывает-с! Перед богом, бывает! — со вздохом проговорил тот купец, с которым буфетчик вел разговор вначале. — И даже оченно частенько… ошибаются!.. Потому ежели человек не знает ничего, не понимает и в то же самое время боится беспрестанно, то все можно…
— А охотников, — прибавил гигант-рассказчик, — чтобы, например, эдаким манером (он засучил рукава), хоть пруд пруди!..
И тут начались воспоминания о разных подобных рассказанному случаях, и скоро в каюте стало необычайно душно — душно не от табаку, которым в каюте действительно было накурено, а именно от этих рассказов, от этой тягостной, ненужной путаницы человеческих отношений, составлявших их содержание. Ненужные ужасы, наивнейшие злодейства, огромные, нелепейшие недоразумения, бесцельные жестокости — все это, группируясь вокруг какого-то наследственного "страха жить", страха ценить белый, короткий день жизни и как бы полной безнадежности дать этому короткому дню какое-нибудь содержание, кроме непрестанной тяготы и необузданной жадности, — все это до такой степени удручало не только голову, а прямо грудь, стесняло дыхание, что желание свежего воздуха делалось неотразимым. Именно воздуха, самого буквального, несмотря на то, что тягота происходила не от табачного дыма….
Не дослушав все более и более разгоравшейся беседы, я вышел. Меня уже давно занимает одно маленькое обстоятельство, о котором я упомянул мельком, чтобы не прерывать рассказа. Когда купец рассказывал о том, что ему предъявляли какого-то незнакомого ему молодого человека, я заметил, что молодой человек, с которым я познакомился на железной дороге, вспыхнул, сконфузился, но, стараясь скрыть этот конфуз, как-то неловко стал надевать пальто и, как я уже сказал, вышел потихоньку из каюты. Заметил я, что, выходя, он старался пробраться между параллельно расставленными диванами, так чтобы рассказчик купец остался у него за спиной. Это смущение и этот прием ухода, в котором не представлялось видимой надобности, невольно заставили меня подумать о том, "зачем он это сделал?" Выйдя на палубу, я думал найти моего недавнего знакомца там, но его не было. Вместо него я наткнулся на парня-убийцу, который шваброй мыл палубу. Увидя меня, он почему-то весело улыбнулся и, оскалив зубы, сказал:
— А ловко купца-то отщекатурили. Дюже хорошо!..
— Чем же? Что ж тут хорошего?
— Ничего… Ловко!.. Иному и этого еще мало!.. Иного-то и не так еще достойно.
— За что же?
— Не делай худа! Они нешто понимают это? Да вот сейчас у нас купец тут один всю реку запрудил и рыбу не пущает. Что ж, хорошо это?
— Как не пущает?
— Да так! Запрудил реку в своей аренде, перепрудил ее, стало быть, поперек, у самого озера, всю рыбу-то и заарестовал у себя… Да ведь что выдумал! железную загородь-то сделал на веки веков! На полтораста верст и нет рыбы… А ведь на полтораста-то верстах сто деревень… Да все они рыбой жили, питались… А теперь вон мызгаются-мызгаются по воде-то, а там ничего нет… Это как — хорошо или нет? Ведь надо ж такую иметь в себе жадность! Помирайте, мол, с голоду сто деревень, только бы мне!.. Нет, они тоже не думают о прочих народах…
— Так жаловаться надо на купца. Он не смеет так делать.
— Ну, жаловаться!.. У него мошна-то, поди-ко, вот как отдувается… Ему выйдет закон, а он его не исполнит — больше ничего… А по-моему вот эдак-то лучше…
— Как "вот эдак"?
— Да вот, как тому… днище-то высадили… Надавал ему хороших, а запруду-то прочь, вот оно и будет без обиды!.. А то поди, пиши бумаги… Ты бумаги пишешь, а он рыбу ловит да продает. Нет лучше, превосходнее, как "своим средствием"… Первое дело — отделал его под орех или под воск, вот он и поостережется грабить-то!..
— Ну, брат, — сказал я, — не вполне ты правильно разговариваешь
Хотел было я поговорить с ним на эту тему, но, взглянув в сторону, увидел молодого человека. Он стоял на берегу и, к удивлению моему, зачем-то звал меня, делая рукою знаки.
II. ОПУСТОШИТЕЛИ
Я подошел к молодому человеку, стоявшему на берегу, и он с улыбкой рассказал мне, что именно он-то и есть тот самый Лаптев, который по ошибке попал в историю купца и был принят, также по ошибке, за аптекаря. Он подробно рассказал мне как об этой путанице, так и о своем деле, которое привело его в ту же самую канцелярию, куда попал и купец. Разговаривая таким образом, мы долго гуляли по берегу, а когда стемнело, возвратились на пароход. В буфете продолжались разговоры, слышался хохот, а нам хотелось отдохнуть. Парень-убивец, проникнув в глубину наших желаний, моментально устроил нас в дамской каюте, где никого не было. Он принес нам сюда чаю, две подушки и перетащил на своих плечах все наши вещи, оставшиеся в буфете. Мы стали пить чай и разговаривать.