«Бог, король и дамы!»
Шрифт:
Часы пробили полдень и баронесса Зарлуи предложила проведать молодых, чтобы засвидетельствовать брак. Но заговорщикам не суждено было увидеть Иоганна-Бурхарда живым. Им вообще не суждено было его увидеть. Не успел гул колокола растаять в воздухе, как за порогом комнаты, в которой совещались заговорщики, послышались шаги многих и многих людей и до отвращения знакомый голос отдал приказ наемникам и замковой страже взять изменников.
Мужчины успели схватиться за шпаги и вскоре пали мертвыми под ударами алебард — князь-архиепископ Меца не собирался церемониться с предателями. Баронесса Лосхайм бросилась на колени, умоляя о пощаде и монастыре. Старик Метлах схватился за сердце и тяжело привалился к стене — его губы посинели, в глазах метался ужас. Священник торопливо юркнул за портьеру и забился в угол
Встрепанная, с горящими как уголья глазами и пылающими щеками, в третий раз овдовевшая баронесса царапалась и кусалась, грозила наемникам своим гневом и эшафотом. Наконец, раздраженный сопротивлением, один из них с такой силой приложил заговорщицу головой о стену, что женщина обмякла.
Ошалевший от ужаса священник выскочил на винтовую лестницу и кубарем скатился вниз.
— Мертвяков вздернуть, этих, — Лодвейк кивнул на женщин и Метлаха, — в камеры, пол замыть, иначе ее высочество будет недовольна.
Вдова Лосхайма разрыдалась и попыталась обнять колени князя-архиепископа. Молодой прелат отстранился.
Когда Агнеса Релинген в черном испанском трауре въехала в столицу, зарубленные заговорщики украшали кто виселицы, кто ворота, а кто и стены княжеского замка Хаузен. Незадачливый Иоганн-Бурхард удостоился колеса. По притихшему городу шепотом передавали слухи один страшнее другого, рассказывали о покушении на жизнь принцессы, со страхом поглядывали на наемников и вздрагивали от каждого стука в дверь.
К вечеру в казематы замка Сирсбург переселились все четыре сына баронессы Зарлуи и племянник ее третьего мужа, единственный внук барона Метлаха, брат покойного Лосхайма и около двух десятков слуг заговорщиков, включая любвеобильную служанку. Как сурово объявил Лодвейк, преступников ждало правосудие принцессы Релинген, однако его преосвященство вовсе не собирался обременять племянницу тонкостями судопроизводства. Молодой прелат полагал, что Агнеса и так достаточно натерпелась. Пока же по его приказу на главной площади Релингена плотники сколачивали эшафот, а устрашенные расправой с родственниками изменники усиленно каялись в грехах. Только священник, счастливо избегший удара алебарды и ареста, весь день и всю ночь трясся от ужаса в какой-то кладовке замка, а наутро тихонько выскользнул наружу, твердо решив никогда не возвращаться в Релинген и даже сменить веру.
Десять смертных приговоров заговорщикам, не считая приговоров, вынесенных их слугам, установили в княжестве такую тишь да гладь, что даже ближайшие родственники казненных не осмелились надеть траур, боясь вызвать неудовольствие правительницы. И это при том, что баронесса Лосхайм и племянник покойного Зарлуи были помилованы и лишь на время отправлены в монастыри, соблазнившая Карла служанка просто выпорота и заточена в обители Кающихся грешниц, слуги — всего навсего повешены, дворяне — обезглавлены. Вряд ли подобные приговоры можно было счесть чрезмерно жестокими, но сам факт, что ее высочество, полжизни проведшая за пределами Релингена, начисто выкосила два благородных рода, не пощадив кровных родственников, и свершила правосудие со стремительностью и решительностью, редкой даже для правителей, находящихся в более зрелых годах, вызвал всеобщий ужас. Подданные Агнесы втихомолку поговаривали, будто вернулись времена Адальберона Сурового, без малого четыреста лет назад вершившего суд в том же самом замке Сирсбург, а соседи решили оставить княжество в покое, догадавшись, что им не удастся поживиться, воспользовавшись юностью и неопытностью принцессы.
Об Агнесе Релинген говорили и в германских княжествах, и в нидерландских провинциях, и во Франции, и в Англии. Две королевы — католичка и протестантка — Екатерина Медичи и Елизавета Тюдор одинаково сравнивали Агнесу с королевой Марией Стюарт и даже одинаково радовались, что имели дело с Марией, а не с Агнесой. Королева-мать благодарила Всевышнего, что в попытке добыть независимое владение для любимого сына не успела предложить вдовствующей инфанте руку герцога Анжуйского, ведь если даже безалаберная Мария смогла отправить на тот свет неугодного супруга, то представить, что учинит с Генрихом Агнеса, вздумайся юноше оказать
Послания королев с пониманием были встречены при европейских дворах и лишь один человек не желал мириться со случившимся. Граф Палатинский обратился к императору с требованием отомстить за коварно убитого сына, но Максимилиан, немало раздраженный глупостью заговорщиков, а также тем обстоятельством, что почти принадлежащее ему княжество уплыло из рук, посоветовал графу забыть обо всем, благо у него имелись и другие сыновья, и смерть младшего никак не могла отразиться на благополучии Пфальца. К тому же императора мучил весьма неприятный вопрос, знает ли племянница о его участии в деле. Среди страшных слухов, заполонивших Релинген и германские княжества, его имя ни разу не упоминалось, и этому обстоятельству можно было дать два объяснения. Первое — заговорщики ничего не успели рассказать принцессе, второе — Агнеса Релинген решила сделать хорошую мину при плохой игре и предать его участие в заговоре забвению.
Оба объяснения равно устраивали императора, ибо избавляли от протестов вечно недовольных князей, и Максимилиан опасался лишь одного, как бы племянница не выбрала в мужья какого-нибудь кондотьера, способного удовлетворить свою воинственность и честолюбие жены за счет императорских земель. Максимилиан даже начал подумывать, не предложить ли в супруги Агнесе своего старшего сына, но по зрелым размышлениям отверг эту идею. Его императорское величество не чувствовал никакой усталости от государственных забот и не собирался удаляться в монастырь по примеру Карла Пятого. Максимилиан не сомневался, что у Агнесы хватит мстительности и изощренности отправить его в ту самую обитель, где некогда доживал свои дни испанский родич. Пока же император молил Всевышнего, чтобы Агнеса взяла пример с королевы Елизаветы и принялась отвергать всех возможных женихов, ибо Агнеса Релинген безнаследников нравилась Максимилиану много больше Агнесы Релинген снаследниками.
В то время как подданные и соседи шепотом обсуждали релингенскую расправу, немало присочиняя от себя, Агнеса, растерянная и подавленная, много молилась и еще больше плакала. Всегда в черном наглухо закрытом платье, с выбеленным и нарумяненным лицом, дабы скрыть следы слез, ее высочество тенью скользила по мрачным залам замка Хаузен среди творений Бальдунга, Босха и Грюневальда, изображавших аллегории Смерти, картины Страшного Суда и Адские видения, и сама казалась одной из аллегорий. В результате придворные и слуги боялись даже дышать в ее присутствии. Только одно обстоятельство утешало Агнесу — верный Карл оставался при ней, ибо когда наутро после казни отпрыск рода Кюнебергов явился к принцессе и сообщил, что готов взойти на эшафот, Агнеса разразилась такими рыданиями, что Лодвейк, устрашенный истерикой племянницы, предпочел подчиниться и никогда больше не говорить о каком-либо наказании телохранителя, а Карл, потрясенный отчаянием «фройлен», мысленно поклялся посвятить ей всю свою жизнь.
Через два месяца слез и молитв ее высочество занялась тем, что лучше всего успокаивает нервы женщин — иными словами, хозяйством. Возможно, княжество Релинген было не слишком велико, но во много раз превосходило самое крупное монастырское владение, поэтому через некоторое время слезы принцессы высохли, ибо времени на рыдания у нее просто не осталось. Правда, хозяйственные заботы были не таковы, чтобы вернуть на лицо маленькой принцессы улыбку — назначение управляющих в конфискованные у заговорщиков владения и проверка отчетов доверенных лиц о вновь приобретенном имуществе слишком часто напоминали ее высочеству о насильственном браке и последующих казнях. Только вечером, когда Агнеса удалялась в свою спальню, у нее появлялась возможность вдоволь наговориться с куклой, а поскольку кукла всегда молчала, ничто не нарушало установившегося взаимопонимания.