«Бог, король и дамы!»
Шрифт:
— Прошу прощения, сударь, — пролепетал беглый паж, — я нечаянно. Вы не подскажете, к каким воротам надо идти, чтобы выйти на дорогу к Лошу?
Крепкий высокий человек, одетый как горожанин, вгляделся в запорошенный снегом пажеский наряд Александра и проговорил, стараясь смягчить голос:
— Ваша милость, вам надо вернуться в Лувр. Парижские ворота уже закрыты, но завтра с утра вы сможете выполнить поручение короля. Только где же ваша лошадь? — «хотя здесь больше подошел бы мул», — мысленно добавил палач парижского суда, разглядывая мальчика. — До Лоша слишком далеко, чтобы идти пешком, да и погода нынче не располагает к пешим прогулкам, — заметил Кабош. — Возвращайтесь в замок, — повторил мэтр, «а завтра, дай Бог, его величество забудет о своей прихоти», — мысленно договорил палач. — Давайте, я провожу вас до Лувра.
— Нет! — отчаянно выдохнул Александр и в ужасе шарахнулся прочь. Споткнулся, неловко упал и остался
— Открывай, — хмуро приказал палач замерзшему у ворот Шатле стражнику и быстро прошел в узкую калитку. Настроение Кабоша было хуже некуда. Еще год назад он раздумывал бы о мальчишке не дольше, чем потребовалось бы времени, чтобы указать пажу на ближайшие ворота, но с тех пор как несколько месяцев назад ему приказали допросить такого же юнца, не мог отделаться от непонятного душевного смятения. Чувство было тем более удивительным, что прежде Кабош не испытывал ни малейших угрызений совести из-за своего ремесла — печальная участь изменников, убийц, фальшивомонетчиков и прочих негодяев не трогала палача. Если бы мальчишка оказался замешен в заговоре против короля или каком-нибудь ином преступлении, Кабош также смог бы избавиться от странного беспокойства, но невинная детская шалость вовсе не казалась палачу достаточным основанием для пытки. Именно память и чувство вины заставляли палача хлопотать над потерявшим сознание мальчишкой.
Если госпожа Кабош и удивилась поступку мужа, то не сказала об этом ни слова, ибо вид худенького перепуганного мальчика, такого непохожего на ее простоватых и крепких сыновей, привел добрую женщину в состояние умиления и заставил немедленно погрузиться в заботы — положить в постель нагретый кирпич и подогнуть одеяло, чтобы маленький паж мог согреться, собрать побольше подушек, чтобы ему было удобнее лежать, и сварить бульон. Кабош не мешал жене хлопотать вокруг мальчишки, полагая, что через пару-тройку дней, когда последствия неудачного падения пройдут сами собой, маленький паж сможет вернуться в Лувр к королю и обязанностям, но вопреки расчетам мэтра излечение мальчишки затянулось на несколько месяцев.
Палач может забыть лица допрашиваемых и даже их имена, но никогда не забудет нанесенных его ремеслом ран. Осматривая покалеченную руку Александра, Кабош благодарил Всевышнего, в своем милосердии даровавшего ему возможность искупить причиненное пажу зло. Те же инструменты, что несколько месяцев назад сделали юного шевалье калекой, теперь должны были послужить к излечению мальчишки, ибо палач, не долго думая, вторично сломал пажу руку и так тщательно сложил кости, что даже знаменитый мэтр Паре не смог бы найти в работе Кабоша хоть один изъян. Ни о каком путешествии со сломанной рукой не могло быть и речи, так что Кабош, все еще страдавший от угрызений совести, взялся следить за выздоровлением юного шевалье, а затем, когда кости срослись, и Александр смог избавиться от привязанных к руке дощечек, начал с редкой добросовестностью растирать и упражнять израненную руку мальчишки.
Александр не тяготился жизнью в Шатле — впервые за последние годы юный шевалье столкнулся с почтительностью окружающих. В Азе-ле-Ридо наставники Александра были столь строги, что неизменно требовали почтения к себе, а не к своему ученику. При дворе юный шевалье превратился сначала в слугу, а затем и в забаву скучавших придворных, и только в Шатле, да на улицах Парижа ощутил себя дворянином.
Правда, дворянин из Александра получался странный. Слоняясь вместе со старшим сыном Кабоша по столице, знакомясь со шлюхами, ворами, мошенниками и браво, Александр с головой окунулся в жизнь висельников Парижа. Как уверял Жером, все эти люди рано или поздно должны были попасть в руки его отца, но пока были самыми занимательными и веселыми людьми столицы. Шлюхи всегда были готовы порадовать белокурого красавчика печеньем или вафлями, называли «маленьким принцем» и явно выделяли среди прочих сорванцов Парижа. Воры восторгались его тонкими пальцами и деликатным сложением, ибо благодаря первому можно было легко вытащить из кармана платок, а благодаря второму — запихнуть мальчишку в самое маленькое оконце. Шулеры учили Александра передергивать в карты, восхищались памятью и сообразительностью пажа, и даже подарили талантливому ученику кости со свинцом, на которых всегда выпадало двенадцать. Браво также не оставили юного шевалье вниманием. Себастьен Мало научил Александра неслышно подбираться к любому врагу и бесшумно подниматься по любой, даже самой скрипучей лестнице. Жанно Кастет объяснил, что и обычная тарелка в умелых руках может стать грозным оружием. А сам великий Ле Нуази преподал беглому пажу несколько уроков метания ножей — для шпаги гнилозубый мэтр признал Александра пока слабоватым.
Глава 29
В
— История с чудным отроком!.. Рассказанная и показанная!.. С убиением и воскрешением! — надрывался ярмарочный фигляр, наблюдая, как толпа оставляет лотки и стекается на небольшую площадь. Жером и Александр привычно крутились поблизости, предвкушая свой выход.
Вообще-то, Александру больше нравилось плавать и нырять с моста, хотя платили за это сущие пустяки. Даже таскать платки из карманов было веселее. Зато когда Александр вылезал из утыканной шпагами корзины и видел ошалевшие от благоговейного ужаса морды ярмарочных зевак — это было здорово! Жером и Александр едва удерживались от хохота, не замечая, как переводит дух вспотевший от напряжения фокусник. Трюк с корзиной был самым опасным из всех трюков старого итальянца, зато и платили за него больше, чем за все остальные трюки вместе взятые. Александр как-то целую неделю пробродил со стариком по Сен-Лоранской и Сен-Жерменской ярмаркам, заменяя заболевшего мальчишку, купленного фокусником пару месяцев назад. Если бы беглому пажу сказали, что какой-то пьяный офицер проткнул парнишке ногу, Александр только пожал бы плечами, привычно присовокупив, что от судьбы не уйдешь. О том, что однажды его могут и вовсе убить, мальчик не думал, искренне наслаждаясь непривычной свободой и сытостью.
Благодаря щедрой плате фокусника у бывшего пажа не переводились деньги, и он мог вволю накупать вафель, булочек и пирожков, если им с Жеромом не приходило в голову брать все это даром. Конечно, Александр догадывался, что, не будь Жерома, итальянец вряд ли был бы столь щедр, но мальчишка предпочитал не забивать голову лишними мыслями. Гораздо больше его волновал собственный выход перед публикой и за все время работы подсадным Александр ухитрился ни разу не повториться. То он отчаянно цеплялся за всех встречных и поперечных, таща платки и все, что попадалось под руки, а также жалобно умоляя не губить его, ведь его только что сговорили с внучкой зеленщика. То начинал яростно торговаться словно ростовщик с моста Менял, делаясь сварливым, визгливым и суетливым. А однажды, сделав вид, будто палец фокусника ткнулся в Жерома, с воплем бросился к итальянцу, принялся уговаривать его не убивать единственного кормильца семьи, а лучше взять его, слабого и больного, и так уговаривал, что в конце концов уговорил!
Временами итальянец, никогда не знавший, какую новую штуку выкинет бамбино, громогласно клялся, что как следует отдубасит проказника, но почему-то никогда не бил. Александр полагал, что причиной тому был Жером, но, как это ни странно, ошибался. Наблюдая за все новыми и новыми интермедиями малыша, видя, как ярмарочные зеваки хватаются от хохота за животы или же растрогано вытирают слезы, старый фигляр вспоминал Италию и думал, что у бамбино большое будущее. Мало ли было великих комедиантов, начинавших свою карьеру на улице, а затем заставлявших смеяться и плакать знатнейших сеньоров, герцогов, кардиналов и самого папу? Последнее время фокусник все чаще вспоминал о своем возрасте и все больше надежд возлагал на талант бамбино, так что старался пореже запихивать мальчика в корзину, боясь потерять такое сокровище из-за случайно дрогнувшей руки или какого-нибудь пьяного вертопраха. Из разговоров с Жеромом итальянец догадался, что мальчишки не только не были братьями, но даже не состояли в родстве, и потому предположил, что бамбино приемыш, может быть, подкидыш. Самого Жерома старик принимал за сына мясника и был не так уж далек от истины.
Итальянец ничем не мог попрекнуть приемных родителей мальчика, судя по всему весьма добрых и щедрых людей — во всяком случае старик ни разу не видел бамбино голодным, избитым или плачущим. И все же каким бы счастливым не казался мальчишка, какими бы заботливыми не были его приемные родители, старый фокусник верил — они не откажутся отдать бамбино на его попечение, ибо — видит Мадонна! — малыш не годился для ремесла мясника. Согреваемый подобными мечтами, старик частенько рассказывал Александру о виденных им в Италии комедиях и трагедиях; увлекаясь, читал по-итальянски целые монологи; затем спохватывался, обнаружив, что перешел на родной язык, и принимался пересказывать монологи по-французски; вновь вспыхивал порохом, пытаясь пропеть модные итальянские песенки; учил Александра смотреть, держать спину и голову, даже ходить.
Каждый раз, когда старик начинал подобное представление, Жером выразительно крутил пальцем у виска, желая показать, что итальянец окончательно спятил, а Александр как зачарованный внимал фокуснику и повторял его уроки, забывая даже о вафлях и купании. Видя, каким восторженным пламенем горят глаза мальчишки, старый фигляр умильно утирал слезы, убеждая себя, что непременно доживет до триумфа проказника и тогда его старость будет обеспечена. Пока же старик готов был пришибить знатных болванов, то и дело лезущих под руку и требующих повторить фокус.