Бог Мелочей
Шрифт:
На несколько счастливых мгновений Апельсиново-Лимонный Газировщик убрал свою желтую ухмылку и убрался сам. Страх пошел ко дну и утих под толщей воды. Уснул чутким собачьим сном. Готовый, чуть что, встрепенуться и все омрачить.
Велютта улыбнулся, увидев у двери хижины марксистский флаг,
Ее дети, шепнулось ему сумасшедше.
Ее глаза, ее рот. Ее зубы
Ее светящаяся мягкая кожа.
Он с досадой выдворил эту мысль. Она вернулась и села у самого его черепа. Как собака.
– Ха! – сказал он юным гостям. – И что это, позвольте спросить, за Рыбо ловный Люд здесь собрался?
– Эстапаппичачен Куттаппен Питер-мон. Мистер и миссис Радывидетьвас. Рахель, словно руку для пожатия, протянула ему половник. Он пожал его. Потом таким же манером поздоровался с Эстой.
– А куда, позвольте спросить, направляется это судно?
– В Африку! – закричала Рахель.
– Не голоси так, – сказал Эста.
Велютта обошел вокруг лодки. Они объяснили ему, где ее нашли.
– Это значит, она ничья, – сказала Рахель с некоторым сомнением: ей вдруг подумалось, что, может быть, она чья-то. – Нам сообщить в полицию или не надо?
– Не будь дурочкой, – сказал Эста.
Велютта постучал по борту лодки, потом поскоблил его ногтем.
– Хорошее дерево, – сказал он.
– Тонет, – сказал Эста. – Протекает.
– Почините ее нам, пожалуйста, Велюттапаппичачен Питер-мон, – попросила Рахель.
– Посмотрим, – сказал Велютта. – Я не хочу, чтобы вы играли на воде в глупые игры.
– Мы не будем. Честно, не будем. Мы без тебя никуда не поплывем.
– Сначала надо течь найти… – сказал Велютта.
– Потом законопатить! – крикнули близнецы, как будто это была вторая строчка всем известного стишка.
– А долго это? – спросил Эста.
– Дня хватит, – ответил Велютта.
– Дня?! Я думал, ты скажешь – месяц!
Ошалев от радости, Эста вспрыгнул на Велютту, обхватил его талию ногами и расцеловал его.
Шкурка была разорвана на две равные части, и близнецы взялись за работу с жуткой сосредоточенностью, забыв обо всем на свете.
Лодочная пыль поднялась в комнате столбом, запорошила брови и волосы. Куттаппена она осенила облаком, Иисуса – фимиамом. Велютте пришлось забрать у них шкурку.
– Не здесь, – сказал он твердо. – Снаружи.
Он подхватил лодку и вынес ее за дверь. Близнецы двинулись следом, не спуская со своей лодки сосредоточенных глаз, похожие на голодных щенков, ожидающих кормежки.
Велютта поставил лодку на чурбаки. Лодку, на которой сидел Эста и которую обнаружила Рахель. Он научил их двигаться вдоль волокон дерева. Они стали шкурить. Когда он пошел в хижину, черная курица последовала за ним, не намеренная находиться там, где находилась
Велютта намочил тонкое хлопчатобумажное полотенце в глиняном горшке с водой. Потом выжал из него воду (яростно, как будто это была не вода, а непрошеная мысль) и дал Куттаппену, чтобы тот обтер себе лицо и шею.
– Сказали они что-нибудь? – спросил Куттаппен. – Про демонстрацию.
– Нет, – сказал Велютта. – Пока нет. Еще скажут. Они все знают.
– Точно?
Велютта пожал плечами, взял у него полотенце и выстирал. Отполоскал. Выколотил. Отжал. Как будто это был его дурацкий непослушный мозг.
Он попытался возненавидеть ее.
Одна из них, сказал он себе. Одна из них, больше ничего.
Без толку.
Когда она улыбается, у нее упругие ямочки на щеках. Ее глаза всегда смотрят в какую-то даль.
Безумие проскользнуло сквозь щелочку в Истории. Хватило одного мгновения.
Через сорок минут самозабвенной работы Рахель вспомнила про Мертвый Час. Вспомнила и побежала. Сквозь зной зеленого дня, спотыкаясь. Следом за ней – брат, следом – желтая оса.
Она молилась о том, чтобы Амму еще поспала и не узнала, что ее не было на месте.
Глава 11
Бог Мелочей
В тот день Амму, когда она всплывала из глубин дневного сна, пригрезился однорукий приветливый человек, державший ее близко к себе при свете масляной лампы. У него не было второй руки, чтобы отгонять тени, плясавшие вокруг него на полу.
Тени, которые он один мог видеть.
Мышцы у него на животе были напряжены и рельефны, как дольки на плитке шоколада.
Он держал ее близко к себе при свете масляной лампы, и кожа его блестела, как дорогое полированное дерево.
Он мог делать только что-то одно.
Держал ее – целовать не мог. Целовал ее – видеть не мог. Видел ее – осязать не мог.
Она могла бы легонько потрогать пальцами его гладкую кожу и почувствовать, как по ней бегут мурашки. Она могла бы позволить пальцам скользнуть вниз по его худощавому животу. Беспечно вниз по рельефным шоколадным кряжам. Ведя по его телу линии пупырчатой гусиной кожи – как мелом плашмя по школьной доске, как порывом ветра по рисовому полю, как реактивным самолетиком по голубому церковному небу. Она могла бы с легкостью это сделать, но не стала. Он тоже мог бы ее потрогать. Но и он не стал, потому что во мраке, среди теней, куда почти не доходил свет масляной лампы, по кругу стояли складные металлические стулья, а на стульях сидели люди в раскосых темных очках со стразами, сидели и смотрели. У всех под подбородками были полированные скрипки, и все смычки замерли под одинаковым углом. Все закинули ногу на ногу, левую на правую, и все трясли левой ногой.
У одних были газеты. У других нет. Одни выдували слюну пузырями. Другие нет. Но у всех на стеклах очков мерцали отражения масляной лампы.
А дальше, за кругом складных стульев, был морской берег, заваленный осколками бутылок голубого стекла. Молчаливые волны выбрасывали и разбивали все новые голубые бутылки, а куски старых уволакивали обратным потоком. Слышалось зазубренное звяканье стекла о стекло. На скале, выхваченной из моря лиловым клином света, лежало плетеное кресло-качалка красного дерева. Разнесенное в щепу.