Бог неудачников
Шрифт:
Ох, лучше б я про это не вспоминал! Ведь, похоже, чего-то в том же духе ждал от меня и мой новый издатель! Больше диалогов и любовных сцен. Легко сказать!
– Слушай, Серега, – смущенно кашлянул я в кулак, – я, собственно, собирался с тобой посоветоваться… Дело в том, что издатель, как он выражается, хочет потрафить невзыскательным вкусам читателя, а потому просит меня вставить в роман пару-тройку любовных сцен. А я в этом как-то не силен… В смысле их описания…
– Погоди, – Серега одарил меня долгим, внимательным взором, – так что, у тебя в романе любви нет?
–Почему нет? – нервно возразил я. – Конечно, есть.
–Так
– Почему платоническая? – я начал тихо злиться. – Нормальная любовь. И даже вполне традиционная. И вообще, зря я завел этот разговор, ни к чему…
– Постой-постой, – перебил меня Серега, который вдруг сделался необычайно серьезным. – Так ты что, хочешь сказать, что написал что-то действительно стоящее?
– Ну, не знаю, не знаю, – не поверите, но я чувствовал себя почти предателем.
– А когда ты его написал, свой роман? Почему я про это ничего не знал? – продолжал осыпать меня ревнивыми вопросами Серега.
– Так это ж было давно, уже и не вспомню когда. – Я словно перед ним оправдывался. – сразу его не напечатали, а теперь вдруг объявился новый издатель…
– Да-да, ты говорил. – пробормотал Серега, до которого, похоже, только-только дошло, какие удивительные метаморфозы произошли в моей унылой жизни, и обреченно добавил. – Значит, у тебя все-таки получилось… Да, вот так оно и бывает. Написал, забыл и вдруг…
– Да, все именно так. Написал, забыл и вдруг… – эхом подхватил я, а про то, что я еще к тому же и рукопись спалил, из скромности умолчал. На бедном Сереге и так лица не было.
– Ну да, ну да, – мой приятель совершенно померк, – наверное, ты это заслужил. Хотя бы тем, что не занимался этой подлой поденщиной. А мне теперь, чтобы написать хоть что-нибудь стоящее, еще долго придется литературные шлаки выводить… Эх, сколько ж их за все годы накопилось!..
Вот уж чего никогда не мог предположить, так это того, что мне придется когда-нибудь Серегу утешать. Все-таки на моем беспросветном фоне он всегда был в значительно более выигрышном положении. Собственно, и к неудачникам я его, если честно, с некоторым натягом относил. Так, скорее, за компанию.
– Перестань, Серега, ты же прекрасно знаешь, что все зависит только от тебя. Выберешь время – и не такое напишешь.
– Думаешь? – Серега обеими руками ухватился за мою соломинку.
– Уверен, – не моргнул я глазом.
Серега немного помолчал, а потом махнул рукой:
– Да ладно тебе, Сапрыкин. Оно, конечно, хотелось бы в живые классики попасть, а, с другой стороны, ведь все давно написано до нас. Лев Толстой, Достоевский, Чехов и прочие в свое время изрядно потрудились. А мы-то куда намылились? Со свиным рылом в калашный ряд.
Очередной резкий поворот в Серегином настроении меня снова озадачил, но скоро выяснилось, куда он клонит.
– И какой отсюда вывод? – торжественно провозгласил Серега. – А такой, что писать надо исключительно ради денег. Тем более что тот же Достоевский именно так и делал. Поэтому настоящий писатель ничем не должен гнушаться. И ты, Сапрыкин, не должен гнушаться описания любовных сцен! А то, что получается? У нашего читателя нет выбора: либо чтиво, либо что-нибудь интеллектуальное без сюжета. Мы, писатели, не даем людям катарсиса. А человек создан для катарсиса, как птица для полета! Так выпьем же за это!
Серега поднял свою рюмку, я, совершенно ошарашенный его красноречием, –
– Так ты говоришь, у тебя с любовными сценами проблемы?
Я поперхнулся.
– Может, это потому, что у тебя давно практики не было?
Я закашлялся.
– Ну, я имею в виду такой, чтобы не просто так, а с чувствами.
– Ты что издеваешься? – взревел я.
– А ты что, только догадался? – заржал Серега. – Классик ты наш новоявленный!
Кровь прилила у меня к голове, я сжал кулаки, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если б Серега не рухнул на пол. Со всего размаху и без всякого моего содействия. Да он же пьяный, как скотина, нашло на меня запоздалое озарение. Пришлось тащить его на кровать и заботливо укладывать, вместо того, чтобы от души навалять ему по мордасам. Завтра-то он, поди, от всего открещиваться будет. Скажет: чего по пьяной лавке не сболтнешь. Ладно, пусть живет!
Я накрыл его одеялом и потащился домой. Пока ехал в метро, думал сначала о том, что сам виноват: нельзя давать ближнему повода для зависти, так что поделом мне. Затем мои мысли мало-помалу перескочили на другое. Как он там завернул насчет практики с чувствами? Пьяный-пьяный, а попал в точку. Так когда это было в последний раз? А в последний раз это было с Настей. Молодой, красивой и задорной Настей, о которой я стараюсь вспоминать как можно реже. Не потому что больно, не потому что сердце рвется. Просто этого не объяснишь и все. В прежние времена я бы себя, наверное, извел под корень, придумывая подходящую формулировку. Теперь не то, теперь я решил для себя: есть вещи, которые не поддаются определению, а раз так, то незачем мучить себя его изматывающими, заведомо обреченными на неудачу поисками.
Глава IV
Я проснулся с ощущением чьего-то пристального взгляда. Причем чувствовал я его затылком, поскольку спал, как всегда, лицом к диванной спинке. Не меняя положения, попытался сообразить, кто бы это мог быть. Если Славка, то почему молчит? Ни звука, только едва уловимое колебание воздуха от тихого дыхания за спиной.
На ум поневоле пришла Гандзя. Еще относительно недавно так же бесшумно она пробиралась по утрам в мою постель, выпрыгнув перед этим из Славкиной. Ныряла под одеяло и верным перебором коротких горячих пальчиков молниеносно нащупывала мои «болевые точки». Я поворачивался и принимал ее, еще пахнущую Славкой, в свои объятия, по какой-то непонятной мне и поныне причине упорно стараясь на нее не смотреть… И все бы ничего, если б через несколько месяцев такой более чем устраивающей всех жизни, Гандзя вдруг не потребовала, чтобы кто-то из нас двоих – я или Славка – на ней женился. Кстати, тот факт, что выбор она оставляла за нами, только подчеркивал широту Гандзиной натуры.
Понятно, что подобная постановка вопроса привела нас с несчастным физиком в состояние, близкое к паническому. Мы вели себя, как маленькие дети в песочнице, у которых дворовый хулиган тремя годами старше взял и отнял любимую игрушку. Почему, за что? Ведь так хорошо все было, и – нате вам: идиллия рухнула. Впрочем, поначалу мы еще хорохорились, взывали к природному Гандзиному благоразумию, наперебой убеждая ее в том, что мечтать о таких мужьях, как мы, могут одни лишь полоумные. Тоже мне, завидная партия: один – неудавшийся ученый, другой – неудавшийся писатель.