Бог, природа, труд
Шрифт:
Что же делать? Аннеле стоит как вкопанная, ни шагу ступить не может, и пес ни с места.
— Цитрон, Цитрон, не стыдно тебе? — окликает собаку какая-то девушка, сбрасывает ношу с плеча и бежит выручать Аннеле. — Ну кто ж на дитя лает? Не видишь, что своя? А ну, тихо! Дай лапу!
Пес умолкает.
— Погладь, не бойся! — говорит она Аннеле.
Осторожно дотрагивается девочка до головы лохматого пса. Цитрон прижимает уши и тыкается мордой в ее
— Ну вот вы и подружились. Цитрон не будет на тебя больше лаять.
Сглотнув сахар, Цитрон вылизал Аннелину руку и завилял хвостом.
А девушка уже подхватила свою ношу и умчалась. Она большая, щеки румяные, волосы пышные, золотистые. Красивая.
Вот и солнце садится. Идет Лизиня, зовет Аннеле. Пора спать укладываться. Она ей покажет куда.
На новом месте постлан мешок со свежей соломой, белая-белая простынка. Лизиня укладывает сестру, а сама спешит, торопится. Издалека доносится: «Ли-го! Ли-го!»
— Какие звонкие большие часы! Как долго поют!
— Это не часы, это девушки поют. Лето встречают. И мы пойдем. С наших гор далеко летит. Услышишь, когда станем с ними перекликаться.
— Возьми меня с собой, возьми!
— Нельзя! Мала еще. Заквакают лягушки, ты и оглохнешь. Только взрослые пойдут. И мать с нами. Ее голос далеко слышно. Будут и другие батрачки, и Лузе, и Карлина.
— Карлина — это та — с золотыми волосами?
— Она, она.
— Красивая.
— Лежи, лежи и слушай! Начнем вскорости!
И Лизиня убегает. Огорчилась было Аннеле, что ее не взяли, но печаль заслонили собой образы. И так много их. Вон Калтыни. Вон весенний лес. Синее небо. Белые облака. Бабушка. Лулите, Тинците, Юлците. Мальчишка в холщовых портах. Цитрон. Карлина. Березовая гора.
Неожиданно с березовой горы нахлынула волна звуков и смыла все эти картины. И вот уже унеслась далеко-далеко, переплетаясь с другими, нежными, долетающими издали. Не откатилась еще первая волна, как взметнулась другая — словно из бурлящего водоворота выплеснулась. Поле поет, изба поет, поет сердечко Аннеле. Ах, какие сладостные звуки! Слаще, чем самый сладкий березовый сок. Текут легко, нежно баюкают, вздымают высоко-высоко.
«Так вот они какие, Авоты!» — думает Аннеле.
МАЙСКОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Синее-синее воскресное майское утро. Отец с матерью собрались в Калтыни и берут с собой Аннеле. Аннеле от радости вприпрыжку скачет. В Калтыни! И хоть всего две недели прошло с тех пор как приехали они оттуда, кажется ей, будто Калтыни далеко-далеко и придется шагать за тридевять земель в тридесятое царство.
— Не носись ты так, утомишься, распаришься. Дорога не близкая, как бы после не пришлось отцу тебя на руках нести, — беспокоится мать, глядя, как Аннеле скачет по обочине — то кошачью лапку сорвет, то за баранчиком наклонится, то за шпорником.
Это она-то устанет? Ну нет! Пусть хоть сто верст прошагать придется, она их бегом пробежит! Только б дозволили, только б назад не звали все время. Разве устанешь, когда столько дел вокруг! Ведь не просто идти надо, а еще и все дела по дороге переделать.
А сколько цветов насобирала Аннеле! Сложила их
Отец даже остановился, глядя, как она старается.
— Что ж ты делаешь, дочка? Столько цветов нарвала, а поникнут — выбрасываешь. А теперь и березке не даешь покоя. Сломаешь ты ее живо, только быстро ли она вырастет? И каково ей будет, безрукой, среди других стоять? Подумай, дочка, березка ведь тоже творение божье, как и ты. Живое создание. Ей, как и тебе, больно.
Аннеле пугается. Виновато и непонимающе смотрит на отца: березке больно? Цветку больно? Как мне?
— Ну да, — произносит отец серьезно. — Не ломай почем зря, не порть деревца. Пусть себе растут, пусть свету божьему радуются.
Долго идет Аннеле задумавшись. Позовет ли яркий цветок или пушистая зеленая ветка, она говорит себе: «Божье творение. Такое же дитя божье, как и ты. Больно. Не ломай. Больно».
А что ж тогда делать? Отец с мамой идут медленно. Идут, разговаривают. Аннеле убегает далеко вперед, возвращается, а они все говорят и говорят. О чем так долго разговаривать можно?
Но вот они сворачивают с дороги. Садятся на траву под высокой, раскидистой березой, что растет на солнечной поляне. Отец снимает картуз, у матери платок сполз на плечи. Так и сидят они, прислонившись к березе.
Аннеле тоже растягивается на траве. Смирная-смирная, тихая-тихая. Хорошо здесь. Как будто бы это Калтыни. Остаться бы тут на весь день!
«Почему отец с мамой теперь молчат?» — недоумевает она, приглядываясь к родителям. Мать пристально смотрит куда-то. Аннеле начинает смотреть туда же, и взгляд ее уносится высоко-высоко, далеко-далеко. В синее-синее небо.
Но вот он возвращается и снова ищет отца и мать. Ах, как любо ей смотреть на них. Каждому б таких отца с матушкой. И нисколечко они не такие, как третьего дня и намедни. Глаза у отца что небо синее, а у матушки щеки и рот — ах, какие? Аннеле думает и никак не может припомнить цветок, который был бы столь же пригож, как мама. Так и хочется ей смотреть на обоих. Как на цветы, на синее небо, березы. Но отчего? Никогда не было так, как сегодня. Думала-думала Аннеле и придумала. Оттого, что сегодня воскресенье. Лес, цветы, синее небо — воскресенье, отец с матерью — воскресенье. И руки их — воскресенье. Они не трудятся, лежат себе спокойно. И ноги никуда не спешат. И не говорят ни отец, ни матушка Аннеле: «Отойди, не путайся под ногами! Не до тебя!»
У мамы руки вместе сложены, и такие они спокойные, а глаза все так же смотрят ввысь, в самое-самое небо. Губы шевелятся. С кем-то она разговаривает. Не с отцом, не с Аннеле. С кем же? А вот и слова стали слышны. Колышутся они, словно на волнах спокойной реки, которую миновали они нынче утром:
— Господь-пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться:
он покоит меня на злачных пажитях
и водит меня к водам тихим.
Господь! Аннеле переворачивается ничком, упирается в землю локтями, и глаза ее снова устремляются ввысь — высоко-высоко, далеко-далеко в небо. Где же он там?