Бог, природа, труд
Шрифт:
Хорошо, что подошел хозяин.
— За дело! За дело! А ну-ка, поторопимся, в срок уехать надо! Не так уж много и осталось!
Но это «немного» все никак не хотело уменьшаться. Или только казалось ей это? Когда шла Аннеле высыпать свои корзинки, ноги подгибались, цеплялись коленками одна за другую. А борозды стали вдвое, втрое длиннее, чем были. И конца им не видно. Часы после полудня стали ползти так медленно, что, казалось, прожила она самый длинный летний день. Сколько ни смотришь на солнце, оно все на том же месте стоит и стоит.
И вдруг она оказалась возле самого леса. Красным отсвечивают осины, рдеют вершины деревьев. Убрана последняя борозда, вот и по ней с бороной
Словно гора с плеч свалилась, тяжести в ногах как не бывало. Домой! Аннеле кажется, что целую вечность не была она дома. Дорогие отец с матушкой! Кранцис! Ждут ее, дождаться не могут. Словно она из дальних стран возвращается. С важным делом управилась. Уж как любит их она, как любит!
Рано ложатся осенние сумерки. Только погрузили мешки, запрягли лошадей, как совсем стемнело. Аннеле едет впереди, на хозяйской телеге. В углублении между двумя мешками соседка кинула пустые и предложила девочке прилечь — путь не близкий, все одно сон одолеет. Да и день нелегкий выдался для такой пичуги.
Диву дается Аннеле, как ласково говорит с ней хозяйка. Да и сосед нахваливает — работящая, со взрослыми почти вровень шла. И между ними лад, говорят по-доброму.
Аннеле в душе сопротивляется, хочет испытать все, что на долю взрослых достанется, ночью тоже не спать. Но ноги сами собой подгибаются, и она ложится. Хозяйка бросает ей свой платок, а раскачивающаяся телега начинает баюкать. Будто сквозь вату доносится до нее цокот копыт, голоса.
И вдруг, словно силясь вспомнить что-то, она распахивает глаза. Что же было сегодня… самое-самое важное… что же это было?
И видит Аннеле звезды. Как красиво мерцают они над темными зубцами сосен! А сосны то поднимаются, выныривают, то снова тонут, то надвигаются, то исчезают, остаются позади, а звезды идут следом, заглядывают в глаза. Они-то и помогают ей вспомнить, что за день был сегодня.
— Вспомни же, вспомни! Или забыла? Сегодня же день твоего рождения! — говорят звезды.
«День рождения!» — чуть не вскрикнула Аннеле. И такое огромное, важное дело сделано. И звезды! Какие звезды! Миллионы миллионов!
ОСЕНЬ
Холодный непрошеный ветер налетел как-то утром из-за выступа леса, за которым прятался таинственный хутор лесника. И задул, задул надолго, и не думал меняться. Сдул последние воспоминания о лете. Казалось, там, в излучине леса, стоит волшебный чан, который бурлит и пенится, и поднимаются из него, и несутся над новью, наплывая друг на друга, неисчислимые гряды облаков. И еще казалось, будто за тем выступом пар свивался в сплошные серые нити дождя, а потом кто-то невидимый взмахом косы подрезал их и плотный, тяжелый вал дождя обрушивался на землю. Такими вставали рассветы, такими угасали закаты. С каждым днем все плотнее пелена забвения окутывала то, что было когда-то. Серебристый летний свет, клики журавлей, легкая поступь и безмятежность — где они?
По утрам Аннеле плотно куталась в накидку, которую летом теряла то в одном, то в другом углу пустоши. За ночь та не успевала просохнуть, оттягивала назад голову, от нее исходил затхлый запах, но кое-как она все же защищала от ветра, который, словно крапива, жалил открытые места.
Пасти приходилось против ветра, а животные не любили, когда дождь сек по глазам. Овцы отвернут голову в бок, жалобно блеют, так и норовят податься в сторону Дакшей; и Аннеле, полагаясь на их мудрость, натянув против ветра свою накидку, как парус, шла следом, не сопротивляясь. И только у дороги забегала вперед. Так же скособочив головы, все гуртом тащились назад, прямиком к лесу. Здесь было хоть какое-то укрытие. Овцы забирались в кусты,
С рассвета и дотемна день тянулся однообразно — в полдень домой скот уж не гоняли. Поля опустели, дороги опустели. Сколько ни высматривай, ни души не увидишь. Напрасно глаза пытались отыскать за пограничной дорогой голову белобрысого мальчишки. В Дакшах, хуторе зажиточном, кормов, видно, хватало, и скотину держали в хлеву. Зависть кольнула в сердце — вот и этого мальчишки нет на выгоне. Ему-то хорошо, а каково ей, Аннеле?
Небо порой и обманывало. Тучи на мгновение светлеют, дождь редеет и совсем перестает. «Если досчитаю до десяти, нет, до пятнадцати, нет, до двадцати, и пролетит птица, то дождя сегодня больше не будет, выглянет солнце». И Аннеле начинает: двадцать, пятьдесят, сто, двести — небо словно вымерло. А когда всякая надежда уже потеряна, чиркнет по облакам темная точка, продержится недолго против ветра, а потом камнем падает вниз.
В часе шестьдесят минут, в минуте шестьдесят секунд; шестьдесят шагов — и минуты как не бывало. Раз — шестьдесят, два — шестьдесят, три — шестьдесят; сколько же пройти надо, чтобы час получился! Досчитает до середины — обязательно собьется. И начинает сначала. Должно быть, час прошел, а то и два, а то и три, столько она сосчитала, а время будто ни на воробьиный скок не укоротилось. В небе, хоть и затянутом тучами, не так светло, как в полдень, значит, нельзя еще съесть свой хлеб. А то оставшийся день покажется длинным-длинным. Ветер завывает, сечет лицо, одежду. Читать нельзя, вязать нельзя. Песни — те всегда с нею, но лучше и не начинать. Завеса дождя песне путь преграждает. Пугается она, глохнет, ищет приюта у певуньи, бременем ложится на сердце.
Животные забеспокоились. Рвутся домой. Гнать их обратно против ветра бесполезно. Чувствуют — вечер близко. Можно вперед забежать, придержать ненадолго, но стадо растекается, окружает ее со всех сторон. Пока шли к воротам, и сумерки спустились. День прошел, и быстрее, чем казалось.
Топится плита. Аннеле присела на корточки, не скинув мокрого пастушьего одеяния, смотрит прямо в топку. Тепло проникает в косточки, от одежды пар поднимается, и чем теплее становится, тем плотнее облако пара вокруг нее. Кранцис жмется поближе, скулит, будто прощения просит. Изменил дружбе сегодня, шкуру свою от дождя берег.
«Смилостивься, Аннеле, ты же сама понимаешь. Когда дождик льет, не могу я с тобой ходить. Мне в будке лучше, на сухой подстилке».
Еще бы ей этого не понять!
И вот как-то настал день, когда петухи пели с утра до позднего вечера. А Золотой гребешок поет так голосисто, что и в избе слышно. «Ну и петь горазд! — улыбается мать. — Пришел конец ненастью. Снова выглянет солнышко!»
Дождь и вправду перестал, а солнца нет. Там, где ему быть положено, плотной стеной стоит туман. За сто шагов избы не видно. Выплывает из тумана засохший куст репейника, усыпанный рыжими жемчужинами, трава на пустоши поникла под тяжелым украшением из слез. Пройдет корова или овца, тянется за ней черный след. Постолы так намокли, что воду из них выливать можно. Ни скотине, ни людям укрыться негде. Туман от всего мира отрезал, не видно окрест ни домов, ни живой души.