Бог всегда путешествует инкогнито
Шрифт:
— Пойдем ко мне в кабинет. Там будет уютнее.
— Хорошо.
Уюта мне как раз очень недоставало. Дом был, конечно, потрясающий, но совершенно не располагал к доверительной беседе.
Кабинет и вправду показался мне уютным. Глаз приятно отдыхал на старинных книжных шкафах, где стояли книги, тоже по большей части старинные. Плотный персидский ковер покрывал набранный в версальском стиле паркет. Тяжелые шторы в темно-красных тонах приглушали звуки. У окна стоял большой письменный стол красного дерева, обитый черной кожей с тонким золотым тиснением по краям. На нем высились несколько стопок книг и документов, а посередине, лезвием прямо на меня, угрожающе торчал огромный серебряный
— Хочешь чего-нибудь выпить? — спросил он, наливая себе виски.
— Нет, спасибо. Не сейчас.
Кубики льда потрескивали, опускаясь на дно бокала.
Он спокойно устроился в кресле и отпил глоток, а я пытался понять, что же меня ожидает.
— Ладно, слушай. Вот что я хочу тебе предложить. Сегодня ты начнешь с того, что расскажешь мне о своей жизни. Ты говорил, у тебя куча неприятностей. Я хочу знать все. Не будем строить из себя юных недотрог. Не бойся мне довериться. Я в своей жизни повидал столько гнусностей, что меня уже ничем не удивишь и не шокируешь. Но и не пытайся прибавлять подробностей, чтобы оправдать то, что ты пытался сделать вчера. Я должен разобраться в твоей истинной личной истории…
Он замолчал и отпил еще глоток.
Было что-то непристойное в том, чтобы рассказать свою жизнь незнакомому человеку, позволить ему заглянуть по другую сторону ежедневной рутины: работы, разговоров, деловых встреч. Я боялся ему довериться, словно в результате он получит надо мной особую власть, но в конце концов решился, перестал мучить себя вопросами и заговорил. Наверное, я согласился открыться еще и потому, что не чувствовал себя «на ковре». Меня никто не судил. Надо было принимать условия игры, в которую я вступил. И потом, если уж ты перешагнул через стыд, все-таки здорово, что у тебя есть по-настоящему внимательный слушатель. В жизни нечасто выпадает такая возможность.
Чувствовать, что кто-то действительно хочет тебя понять, проследить все изгибы твоей мысли и глубины души… Такая прозрачность личности освобождает и в какой-то мере возбуждает.
В замке, как я про себя назвал жилище Дюбре, я провел весь день. Дюбре говорил мало и необыкновенно внимательно меня выслушивал. Мало кто из людей способен так долго сосредоточивать внимание на чем-то одном. Спустя час или два с начала нашей беседы к нам вошла дама лет сорока на вид. Он сдержанно представил ее:
— Это Катрин, я ей полностью доверяю.
Дама была сухопарая, уныло одетая, тусклые волосы небрежно забраны в узел. Похоже, вид ее означал презрение ко всем женщинам на свете. Она вполне могла бы быть дочерью мадам Бланшар; по крайней мере, их роднил темперамент. Она пришла просить совета у Дюбре, показав ему несколько строчек, написанных на листке бумаги. Мне их разглядеть не удалось. Для жены она вела себя слишком холодно и отстраненно. Кто же она? Сотрудница? Ассистентка?
Наш разговор, точнее мой монолог, возобновился через час после обеда. Обедать мы спустились в сад, в беседку, что было очень удивительно в самом центре Парижа. Катрин присоединилась к нам, но особой словоохотливостью не отличалась. Зато должен сказать, что Дюбре болтал без умолку, сам задавая вопросы и сам на них отвечая, словно стремился вознаградить себя за долгое молчание. За столом прислуживал другой лакей, не тот, что встретил нас в холле. Экспансивные манеры Дюбре резко отличались от спокойной сдержанности прислуги. Он за словом в карман не лез, и это успокаивало меня куда больше, чем его пристальные и тревожные взгляды, которые я ловил на себе,
— Ты не будешь возражать, если Катрин останется с нами после обеда? Она — мои глаза и уши, а зачастую и мой мозг, — прибавил он, смеясь. — У меня от нее секретов нет.
Ловкий способ проинформировать меня о том, что было заранее запланировано.
— Нет, конечно, — соврал я.
Он предложил прогуляться по саду, чтобы немного размяться. Думаю, ему надо было осмыслить то, что он услышал.
Потом мы втроем вернулись в кабинет. Я чувствовал себя немного не в своей тарелке, однако Катрин относилась к породе людей, чья подчеркнуто нейтральная позиция заставляет быстро забыть об их существовании.
Уже вечером, часов в семь, мы исчерпали тему моей злополучной жизни. Катрин сразу ушла.
— Мне надо над этим поразмыслить, — задумчиво сказал Дюбре. — Так или иначе, я извещу тебя о твоем первом задании. Оставь мне свои координаты.
— О моем первом задании?
— Ну, если хочешь, о твоей первой миссии. О том, что ты должен сделать, ожидая следующих инструкций.
— Я не уверен, что понял…
— Ты воспринимал окружающее так, как оно в тебе запечатлелось, сообразуясь с твоим видением мира, с твоими взаимоотношениями с другими людьми, с твоими эмоциями… В результате, честно говоря, дело не пошло. На тебя свалилась куча бед, и ты почувствовал себя несчастным. Если так и будешь продолжать, жизнь твоя будет очень тусклой. Надо срочно что-то менять…
У меня возникло ощущение, что он размахивает скальпелем и намерен тут же, не сходя с места, вскрыть мне мозги. А он продолжил:
— Об этом можно говорить часами, но все будет впустую, пока сам не поймешь причину своих бед. И так и останешься несчастным неудачником… Видишь ли, когда компьютер дает сбой, надо ставить новые программы.
— Беда только в том, что я-то не компьютер.
— Ну, во всяком случае, главное ты схватываешь: тебе надо пройти серию испытаний, которые изменят твой взгляд на жизнь и помогут преодолеть все страхи, сомнения и тревоги.
— А где доказательства, что вы сможете меня правильно… перепрограммировать?
— Ты принял мои условия. Бесполезно задавать вопросы. От этого станет только еще страшнее, а страхов у тебя, насколько я понял, полно.
Я молча глядел на него и размышлял. Он спокойно выдержал мой взгляд, тоже не говоря ни слова. Эти несколько секунд показались мне часами. Наконец я прервал молчание:
— Кто вы, господин Дюбре?
— Ох, я и сам иногда задаю себе этот вопрос, — сказал он, поднимаясь с места и направляясь в коридор. — Пойдем, я тебя провожу. Кто я? Кто же я? — декламировал он на ходу, и его мощный голос гулко раздавался на просторной лестнице.
3
На следующую ночь мне приснился кошмар, хотя с самого детства кошмары меня не мучили. Мне снилось, будто я нахожусь в каком-то странном особняке. На дворе ночь. И Дюбре тоже тут, рядом со мной. Стены огромного зала высоченные и черные, как в каземате. В канделябрах еле теплятся свечи, распространяя вокруг себя слабый, неверный свет и запах старого пригоревшего воска. Дюбре сверлит меня своим пронзительным взглядом, в руке у него какая-то бумага. На стоящей чуть поодаль Катрин не наблюдается ничего, кроме черного белья и туфель на высоких каблуках, волосы завязаны в конский хвост. В руке у нее длинная плетка, которой она время от времени с неожиданной силой щелкает по полу, испуская при этом сиплый вопль, как теннисист, посылающий мяч. Перед ней сидит Сталин и лает при каждом щелчке плетки. Дюбре не сводит с меня глаз. У него вид человека, который сознает свое всемогущество. Он протягивает мне листок бумаги: