Богач, бедняк... Том 2
Шрифт:
Он открыл дверь и вошел.
– Уснешь тут, когда над твоей головой топочут, как слоны, – проворчала она.
Она сидела, откинувшись спиной на взбитые подушки с кружевными наволочками, на ней была розовая ночная рубашка, отделанная каким-то розоватым мехом, на глазах – очки с толстыми стеклами, которые ей выписал врач после операции. Она могла в них читать, смотреть телевизор и ходить в кино, но они сильно увеличивали ее глаза и придавали им какое-то ненормальное, отсутствующее, бездушное выражение.
После того как они переехали в новый дом, доктора сотворили с ней чудеса. До этого, когда они жили
– Я никогда не лягу в больницу для бедных, где надо мной будут экспериментировать недоучки-врачи, которым нельзя позволять приближаться со скальпелем даже к бродячей собаке! – возмущалась она.
Все уговоры, все протесты Рудольфа были напрасны. Когда они жили в убогой квартирке, ничто на свете не могло убедить ее в том, что она – совсем не бедная женщина, и ей не грозит страдать наравне с другими бедняками, брошенными на равнодушную, лишенную человеческого тепла опеку государственного учреждения по социальной защите. Но когда они переехали в новый дом и Марта стала читать ей вслух статьи из газет по поводу блистательных успехов ее Руди, а потом он прокатил ее в своем новом автомобиле, мать изменила свое мнение и осмелилась войти в операционную, правда, вначале убедившись, что ее будут оперировать самые лучшие хирурги, услуги которых обходятся очень дорого
Непоколебимая вера во всемогущество денег, по сути дела, воскресила ее, вернула к жизни с края могилы. Руди рассчитывал, что квалифицированная медицинская помощь немного скрасит ее последние годы жизни, но ошибся. Опытные врачи, можно сказать, вернули ей молодость. Теперь она с мрачной Мартой за рулем разъезжала на машине Рудольфа, когда он ею не пользовался, по всему городу. Она зачастила в салоны красоты (там ей завили остатки волос, покрасив в какой-то чудовищный синий цвет), в городские кинотеатры, вызывала такси, когда ей вздумается, если под рукой не было машины Руди; посещала церковь; дважды в неделю играла в бридж со своими новыми знакомыми из прихожан, по вечерам, когда Руди не бывало дома, принимала в доме священников; купила себе новое издание своей любимой книги «Унесенные ветром», а также все романы Фрэнсис Паркинсон Кейес.
Шкаф в ее комнате теперь был забит платьями, костюмами и множеством шляпок на все случаи в жизни, комната была тесно уставлена самой разнообразной мебелью, и походила на лавку антиквара – чего там только не было: столики с позолотой, шезлонг, туалетный столик с десятком флакончиков французских духов. Впервые в жизни она стала ярко красить губы. По мнению Рудольфа, она выглядела ужасно с этим размалеванным лицом, в безвкусных платьях, но теперь она жила куда активнее, увлеченнее, чем прежде. Для нее это было компенсацией за все ужасные годы ее детства, за полную мучений супружескую жизнь, и не ему, Рудольфу, отнимать у нее последнюю радость, это было бы все равно, что отнять у ребенка любимые игрушки.
Одно время он носился с идеей подыскать квартирку в городе, перевезти ее туда вместе с Мартой, которая бы ухаживала за ней, но, представив, какое выражение отчаяния появится у нее на лице в тот момент, когда он выпроводит ее из своего дома, как она будет потрясена черной неблагодарностью своего
– Кто там наверху? Ты привел в дом женщину? – спросила она обвиняющим тоном.
– Я никогда не приводил в дом женщин, и ты прекрасно знаешь об этом, – возразил Рудольф. – Но я не вижу причин, запрещающих мне это сделать, если захочу.
– В твоих жилах течет кровь отца, – недовольно проворчала она. Это было ужасное обвинение!
– Там, наверху, твой внук. Я привез его к нам из школы.
– Нет, там возится не шестилетний карапуз, – сказала она. – Я пока еще не глухая.
– Это сын не Тома, это сын Гретхен.
– Не желаю слышать ее имени, – старуха заткнула уши руками. Кое-каким драматическим жестам она научилась из телепередач.
Рудольф, сев на краешек кровати, оторвал ее руки от ушей, не выпуская их из своих. Я был слишком слабохарактерным, подумал он. Нужно было поговорить с ней об этом давно, несколько лет назад.
– Послушай, мама, – продолжал он. – Билли – очень хороший мальчик, ему сейчас очень плохо и…
– Я не потерплю в своем доме отродье проститутки!
– Прекрати, мама. Гретхен никакая не проститутка, – стал уговаривать ее Рудольф, – сын ее никакое не отродье. К тому же это не твой, а мой дом.
– Я знала, что дождусь, когда услышу от тебя эти слова.
Рудольф проигнорировал ее колкое замечание, ему не хотелось разыгрывать мелодраму.
– Билли поживет у нас всего несколько дней, – сказал он, – мальчику требуется забота и доброе отношение, и я сделаю все для этого, так же как и Марта.
– Ну, а что я скажу отцу Макдоннелу? – она возвела свои невидящие, в несколько раз увеличенные толстыми стеклами очков глаза к небесам, перед воображаемыми вратами которых теоретически должен был стоять священник.
– Ты скажешь отцу Макдоннелу, что наконец познала добродетель христианской благотворительности, – посоветовал Рудольф.
– Ах, – недовольно воскликнула она. – Только тебе и разглагольствовать о христианской благотворительности. Ты хоть раз был в церкви?
– У меня нет времени на споры с тобой, – строго сказал Рудольф. – Калдервуд меня уже давно ждет. Ты поняла, как должна вести себя по отношению к этому мальчику?
– Я его и близко к себе не допущу, – твердила она, цитируя фразу из какого-то своего любимого чтива. – Я запрусь в своей комнате, пусть Марта приносит мне еду на подносе сюда.
– Можешь делать что хочешь, мама, – спокойно сказал Рудольф. – Если ты так поступишь, то я лишу тебя всего. Никакой машины, никаких партий в бридж, никаких счетов из магазинов, никаких салонов красоты, никаких обедов для отца Макдоннела. Подумай-ка лучше об этом. – Он поднялся. – Ну, мне пора. Марта сейчас будет кормить Билли обедом. Неплохо и тебе присоединиться к ним.
Когда он выходил из комнаты, у матери из глаз текли слезы. Как подло с моей стороны выступать с такими угрозами в адрес старухи, подумал он. Но почему бы ей не умереть? Достойно. Без этой завивки, без этой краски на голове, без помады на старческих губах.