Богатые невесты

Островский Александр Николаевич

Цыплунов. Ах нет, в таком случае виноват я; кто хочет, чтоб его понимали, тот должен прежде выучиться ясно говорить.

Белесова. Да, я согласна, но и себя не оправдываю. Надо уметь говорить обо всем и со всеми. Это не очень мудрено. Из бесчисленного множества красивых моральных фраз надо выучить несколько, чтобы уметь кстати вставить в разговор и свое слово. Хоть и очень редко, но может представиться такой случай, как теперь, например.

Цыплунов. Ах, извините меня, сделайте одолжение! Будем говорить, о чем вам угодно, о чем вы

привыкли. Говорить с вами для меня большое удовольствие; но я редко бываю в обществе, я не знаю, какие вопросы в ходу и об чем говорят теперь.

Белесова(с раздражением). И теперь, как и всегда, говорят о том, что интересно и занимательно, и избегают того, что скучно, например, всяких проповедей и поучений. И притом предполагается, что каждый это сам знает, что каждый учился всему этому… если он совершеннолетний. У всех были наемные учителя и строгие наставники, которые так успели надоесть, что потом слушать даровых учителей не представляет уж особенного удовольствия. В разговоре вообще стараются не показывать слишком явно своего умственного или нравственного превосходства над прочими. Надо щадить людей. Когда кто-нибудь с уверенностью полного мастера говорит об обязанностях человека, – простые смертные, люди легкомысленные, такие, как я, должны думать, что этот урок относится к ним, что эта филиппика есть косвенное порицание их легкомысленного поведения. Ну, и конфузишься… торжествовать над нами легко. Но, мне кажется, и мы имеем право сказать учителю: да, мы легкомысленны; но мы не мешаем вам быть святым, не мешайте и нам быть грешными! Научить вы нас не научите, а оскорбить можете.

Цыплунов. О, сохрани меня бог оскорбить кого-нибудь!

Белесова. Ну, теперь позвольте вас послушать, я много говорила.

Цыплунов. И говорили очень хорошо. Прекрасные правила у вас.

Белесова. Я живу не по правилам, без программы, для меня, кроме моей воли, нет правил.

Цыплунов. О, конечно, для такой богатоодаренной натуры к чему правила.

Белесова. Вы, мне кажется, немножко экзальтированы, вы любите преувеличивать. Я самая обыкновенная девушка, ничем не лучше других. Что особенно хорошего и так скоро вы могли заметить во мне?

Цыплунов. Я вас давно знаю, вы ничего не изменились, – вы так же искренни, как и прежде, когда были ребенком. А искренность такое редкое и дорогое качество.

Белесова. Быть искренней, если я не ошибаюсь, значит – не лгать; а это еще не очень высокая добродетель.

Цыплунов. А между тем женщины лгут постоянно. Что они подкрашивают себя, чтобы казаться лучше и моложе, это бы еще не беда; они притворяются наивными, доверчивыми и простосердечными, тогда как в сущности очень ловки, расчетливы и сухи сердцем.

Белесова. Ах, не вините бедных женщин! Все их притворство по большей части не злой умысел; это простое, врожденное желание нравиться, это скорей малодушие, чем порок. Да и кого же они могут обмануть теперь, когда мужчины стали так умны? Только людей глупых или аскетов. А вы искренни?

Цыплунов.

Может быть, больше, чем следует.

Белесова. Если так, то скажите мне, зачем вы так странно глядели на меня, когда встречались со мной?

Цыплунов. Вы приказываете мне отвечать?

Белесова. Да. Вы любите искренность, следовательно даете право требовать ее и от вас. Говорите, что было в вашем взгляде!

Цыплунов. Робкое обожание.

Белесова. Только?

Цыплунов. Я не смел мечтать о счастии возобновить знакомство с вами, я думал, что опять потеряю вас из виду, и хотел наглядеться на вас, чтобы ясней и дольше удерживать ваш очаровательный образ в своей памяти.

Белесова. Я не мечтала о счастии получить такой ответ от вас. Лучше бы мне не спрашивать.

Цыплунов. Почему же?

Белесова. Я не умею слушать ни похвалы в глаза, ни лести. При этом обыкновенно как-то глупо и самодовольно улыбаются; а я предпочитаю спокойное выражение лица и не люблю гримас.

Цыплунов. Я не хвалю вас, не льщу вам; меньше того, что я сказал, сказать было нельзя: вы требовали искренности. Если я виноват, то разве в том только, что сказал вам мало, не все.

Белесова. Это уж похоже на признание… Надо вам заметить, что это тоже не совсем обыкновенный разговор; нам не каждый день приходится отвечать на признания; а потому слушать их во всяком случае неловко, а в иных – неприятно.

Цыплунов. Это признание вырвалось невольно. Прошу вас, не обращайте на него внимания, оно вас ни к чему не обязывает. Я только об одном прошу вас…

Белесова. Об чем же?…

Цыплунов. Позвольте мне иногда, хоть изредка, глядеть на вас так близко, как я теперь гляжу…

Белесова. То есть, попросту сказать, бывать у меня. Сделайте одолжение, я ни от кого не прячусь.

Цыплунов. Благодарю вас!…

Молчание.

Белесова. Позвольте сделать вам еще вопрос! Где эти серьезные, высоконравственные люди находят по себе женщин… ну, жен, что ли?

Цыплунов. Там же, где и все. Почти всякая женщина имеет что-нибудь хорошее, за что можно ее полюбить.

Белесова. Но ведь им нужно добродетельных, серьезных, то есть бесстрастных… таких по крайней мере, которые бы не скучали с ними.

Цыплунов. Может быть, им нужно таких; но мы видим, что они увлекаются всякими.

Белесова. То есть могут увлечься красотой, например?

Цыплунов. Как же не увлечься, как не полюбить красавицу?

Белесова. Да всякую ли красавицу?…

Цыплунов. Я вас не понимаю…

Белесова. Например, красавицу порочную, падшую?…

Цыплунов. Если она высоко держит голову, не стыдится своего порока, а гордится им, – такая женщина в глазах каждого порядочного человека заслуживает презрения; но если она сокрушается, раскаивается…