Богатырские хроники. Театрология
Шрифт:
— Пришел от дуба, умение мое лесное да озерное, а имя мне — Святогор.
Морщится Рудый:
— Имя у тебя больно гордое. Звериные да птичьи языки знать — это еще полдела.
Ехали мы день да полдня. Скоро стены городские увидали.
— Нравится город, деревенщина? — Рудый спрашивает.
— Глуп ты, — ему говорю.
— Пропадешь, парень. Люди не медведи.
Подвозит меня к домине, говорит:
— Со мной пошли.
Переходами, словно норами кротовыми, повел меня, выводит в палату. Сидит спиной к нам детина
— Эге, — хрюкает, хлебать не переставая, — Силой запахло. Молодая Сила, глупая. И подождите, — голову поднимает и принюхивается, — чего творится, одолень-траву и мындрагыр с собой несет!
— Эге, — говорю, — а ты кто будешь, к чужим сумам принюхиваться? Ты, что ль, мындрагыр выкапывал и одолень-траву рвал?
— И не ты тоже, — говорит он и снова хлебать принимается.
Смеется Рудый нехорошо.
— Поучи ты его, — говорит, — Микула. Наглый волчонок. Пороть надо. И злой, как муха.
— А ты прочь пошел. — Детина отвечает, все не оборачиваясь. — Нечего тебе в наши богатырские дела лезть. Хошь запорю я его, хошь с кашей съем, а не кличь волчонком богатыря.
Отступился Рудый, побледнел:
— Я думал, ведун он просто.
— А кто ты такой, — Микула кашу трескает и хрюкает, — чтоб ведунам руки вязать? Наглодаются свиньи твоих косточек.
Затрясся Рудый.
— Прости, — мне говорит.
— А не прощай, братик, — Микула чавкает, — покуда коня тебе, да сбрую, да все доспехи к вечеру не доставит. Не прощай, братик. Пускай повертится, образина рыжая, самомнительная и дерзкая.
— Все к вечеру будет! — Рудый воет.
— Только не скупись, а то не простит братик. Лучшее самое бери. Тебе князь за разбойничков награду даст. Прокутить ты ее хотел да бабе своей монисто хазарское купить, а вот видишь, как вышло. Плохо, брат, глупым-то быть.
Как сквозь землю провалился Рудый. Утирает рот Микула, поворачивается ко мне. Здоровый детина, годов тридцати, руки медвежьи, волос рыжий, глазки заплывшие, и Сила от него так и прет. Склонил голову набок, в глаза мне смотрит. И в первый раз в жизни опустил я глаза.
— Зовут как?
— Святогор.
— Чей сын?
— Даждьбогов.
— Наглый ты, да.
И затрещину мне. Повалился я с ног.
— Не тем хвастаешься. Вот не Даждьбогов я сын, а с ног тебя свалил и в любом деле побью. За чем пришел, знаешь?
Поднимаюсь, затылок потираю:
— За знанием да за Силой.
Вторую затрещину дает мне Микула. Снова в угол лечу.
— Словами не бросайся. Гордец ты. И дурак к тому же. Кто ко мне прислал?
Стою, мнусь.
— Перун, — говорю.
В третий раз с ног повалился.
— Не Перун, а дуб. — Микула рычит. — Говоришь, а не знаешь. И вообще, может, и не ко мне ты вовсе шел.
Потом принюхиваться стал.
— Подойди, — говорит, — ко мне, братик, поближе.
Э, да на тебе глаз, знаешь чей?
Я молчу. Но и трех раз показалось
— А это за что? — с полу спрашиваю.
— А просто так. — Микула рогочет. — Правильно сделал, что смолчал. К порядку тебя приучаю.
Потом помолчал, говорит:
— Давно с Кащеем-то видался?
— Девять лет с половиной.
— Дитем еще, значит, совсем? — Крякнул и говорит: — в общем, понял, я, чего тебе от меня надо. Только, братик, одно дело, чего тебе надо, и другое — чего ты хочешь. Чего хочешь, того не получишь. А надо тебе многое. Правильно сказала образина глупая: волчонок ты, тебе к людям приучаться пора. Ты, поди, и не знаешь, кто я такой?
— Не знаю, — говорю осторожно, — уж прости.
— Про богатырей слыхал?
— Слыхал.
— Так вот среди них наибольшие я и Вольга. К кому, братик, пойдешь?
Подумал, говорю:
— А у кого рука потяжелее.
Хмыкнул Микула, глазками меня полоснул:
— Значит, ко мне.
Часто доставались мне затрещины от Микулы. На дню несколько раз. Уж стараюсь, из кожи вон лезу, а он придирается или вовсе так — ни за что. И понял я: гордость из меня Микула выколачивает. И не обижался, потому что одолевала меня гордость и считал я себя всех людей превыше. Тяжела была у него рука, но только через пару годков уж не падал я с ног, а кряхтел только и затылок потирал. Но на людях не то что не бил меня Микула, а все: «братик, братик». А одни останемся — он раз, да другой, да третий.
— За что бью, знаешь?
— Знаю.
— Ну вот тебе и четвертый, чтоб догадывался.
В первый же вечер все доставил Рудый. Осмотрел Микула коня, сбрую, доспехи. Хмыкнул. Меч взял, в руках повертел и переломил. Обломки Рудому под ноги бросил:
— Дурак. Ему богатырский меч нужен.
Месяц ходил я без меча, потом в кузне деревенской, под Туровом, достал мне меч Микула:
— Годов через десять свой достанешь, лучше. А этот до поры носи. Имя ему легкое дай.
Подумал я и назвал меч: Шипь.
Когда встречал кого Микула, говорил: «А это Святогор, братик мой». И княгине киевской, Ольге-, и меньшим князьям меня назвал. «Ты, — говорит, — каждому князю наговори чего-нибудь, хоть наври. Дураки князья у нас, а без них мы в дураках будем. Под одним дураком многим умным спокойно».
Быстро научил меня Микула выгоду людскую понимать. Всю ночь ворочался я, когда к князю Святославу идти собрался. Уж с самого начала знал, чем угодить: сына Святослав хотел, а у него ото всех жен девки рождались. И понятно было, как князю помочь. Но до слез жалко мне было мындрагыра. Не того жалко, что камней драгоценных он дороже, а — яги наследство. Наутро говорю Микуле: знаю, мол, что делать, но одна у меня яга была из родных, и не за тем корень она мне оставляла, чтоб на княжескую беду глупую перевести. А Микула сам лечил плохо, но цену травам знал.