Богатырское поле
Шрифт:
Горбун заботливо поправил под мальчонкой рядно, огладил на плечах рубаху.
И вдруг сказал ни с того ни с сего, снова кольнув глазами-шильцами Аленку:
— А и не посадские вы вовсе.
— С чего взял, дяденька? — всполошилась Аленка.
Горбун опять засмеялся. Засмеялся и мальчонка. Засмущавшись, Аленка надвинула на глаза плат.
— Много, милая, повидал я всякого люда,— сказал горбун.— Ну, коли не жена ты ему, чья будешь?
Совсем оробела Аленка, растерялась под догадливым взглядом горбуна. И зачем им было связываться со скоморохами?! Так бы помаленьку и сами добрели, чай, не
Словно читая ее мысли, горбун успокоил:
— Не боись. Это я так. А коли посадские, то и посадские. Нам-то что? Верно, Радко?
— Ты Маркела не слушай,— сказал возница.— Пошутить он горазд. А мужик доброй...
Понурая лошаденка вытащила телегу на поляну. За поляной, обогнув березовую рощицу, дорога шла под уклон — там, вдалеке, за широкой клязьминской поймой, показались высокие, обнесенные частоколом крепостные валы большого города.
2
На деревянном мосту через Клязьму работали плотники. Они сидели верхом на перилах и строгали их остро отточенными легкими топорами. Кудрявилась и падала в воду смолистая стружка, течение сносило ее на быстрину, крутило в водоворотах. По мосту тащились возы, осаживая под колесами горбыльчатый настил. Вода хлюпала в щелях, растекалась под ногами пешеходов. Пешеходы ругались и теснились к перилам.
На спуске к реке вкривь и вкось ютились перед дубовыми воротами старые, уже осевшие, и новые, недавно срубленные, еще золотистые от смолы, избы посада. Дворы были обнесены крепкими заборами, за которыми белыми облаками пенились зацветающие вишни. Здесь же, на зеленых полянах перед избами, паслись коровы и козы. У реки бабы стирали белье, выстиранное несли в гору в больших плетеных корзинах, повешенных на коромысла.
В городских воротах, под низкими прохладными сводами, было сыро и полутемно. Разморенный солнцем, стоял на выходе, прислонившись спиной к старому срубу, зоркий воротник в старенькой шапке и кольчуге поверх уже не нового холщового подбронника.
Телега Радка прогромыхала по уложенному поперек въезда бревенчатому настилу и вынырнула по другую сторону ворот — уже в городе.
Хоть и недавно Никитка из Владимира, но и он глядел как человек, впервые попавший в город. Аленка же совсем растерялась. Она привыкла к тишине и безлюдью в своем родном Заборье, а здесь народу было видимо-невидимо. На улице перед кузнечными рядами работали мостники. Из-под низких, окуренных копотью навесов слышался перестук молотков, звон и лязг железа. За кузнецами тянулись ряды оружейников, бронников, ручечников, клобучников, швецов. Товар был у всех на виду — тулы для стрел, луки, кольчуги, шлемы, кожаные щиты и пестротканые одежды, украшения и обувь. Длинный и тощий монах торговал носками грубой вязки; здесь же отмеряли пшеницу и пшено. В толпе мелькали юркие фигуры мытников, наблюдавших за торговлей.
В горшечном ряду поймали вора. Два дюжих дядьки волокли его к доводчику. За ними, голося, бежала растрепанная баба.
Вдалеке послышались удары колотушки по медному щиту. Это шли биричи. За уличным шумом Аленка не расслышала, о чем они оповещали, но ей почему-то стало страшно, и она прижалась к плечу притихшего Карпуши.
Зато Радко чувствовал себя в этой суматохе как щука в реке. Привстав в телеге, он громко покрикивал на лошадь и, размахивая
— Куда прешь? — вдруг набросились на него мостники. — Аль очеса застило?
Один из мужиков, распалясь и крепко ругаясь, схватил лошаденку под уздцы.
— Сворачивай к Медным!..
— Но-но, покрикивай! — огрызнулся Радко.
Лошадь попятилась, и телега уперлась в лозняковый тын. Тын накренился, покачнулся; медведь, привязанный к задку, замотал головой, зарычал. Из избы выскочил хозяин-гончар. Руки его по локти были в маслянистой желтой глине.
— Тын-то не опрокиньте! — кричал он.
Пришлось слезать с телеги и разворачивать ее руками. Никитка придерживал лошадь, чтобы не дергала, Карпуша приманивал испугавшегося медведя.
Собравшиеся вокруг люди спрашивали:
— Никак, скоморохи?
— Скоморохи! — гордо отвечал Радко.
— Князей забавлять приехали?
— Бояр тешить?
— И девка ваша?!
— Ужо попотешу бояр,—. благодушно заверял мужиков Радко.— Приходите заутра на торг.
— Придем.
Дальше ехали боковыми, более тихими улицами и переулками. Дорога здесь не была выстлана бревнами, как у Золотых ворот, и трясло поменьше. Зато колеса почти по ступицу проваливались в грязь.
Недолго покружив, остановились у невысокой избы, наполовину вросшей в землю. Из избы доносился гул множества голосов.
Никитка хорошо знал это место. Камнесечцы часто наведывались сюда после тяжелого трудового дня.
— Посидите, скоро вернемся,— сказал Радко, и они с Никиткой вошли в избу.
Там над узенькими оконцами плавал тяжелый медовый дух. На лавках вдоль длинных скобленых столов, заставленных ендовами, мисками с капустой и пареной репой, со щами и кашей, сидели друг подле друга мужики — бородатые, раскрасневшиеся, хмельные. Два оборванца валялись у самого порога. На одного из них чуть не наступил Никитка. Оборванец мыкнул и откатился под стол.
Радко прошел через всю избу, раздвигая тяжелые лавки, к печи, возле которой высился у большой дубовой бочки широкоплечий детина. Детина доставал черпаком из бочки мед и разливал его по ендовам.
— А, Радко приехал,— приветствовал он скомороха.— Издалека нынче?
— Из Мурома,— ответил Радко.— Ай не соскучились по игрищам?
— Времячко ноне не то,— сказал хозяин и опустил черпак в бочку.— Эй, подходи, кому меду!
На зов его никто не откликнулся.
— Жить будешь? — снова обратился он к Радку.
— Со мной еще двое. В дороге пристали...
Хозяин поглядел на Нпкитку, кивнул:
— Ступайте в избу, коня — во двор. Как всегда. Да вот медку испейте...
Он налил им по полной чаре. Радко принял свою с поклоном, то же сделал и Никитка. Мед был сладкий и крепкий. От выпитого скоро зашумело в голове. Хозяин, улыбаясь толстогубым ртом, налил им по второй.
За столами кричали, ругались разнузданно. Среди прочих безликих завсегдатаев избы выделялся большого роста монах в кукуле, с длинным лошадиным лицом и круглым багровым носом, торчащим из бороды, словно из пожухлой травы перезрелая земляника. Монах смеялся и кричал громче всех, откинув до локтя рукава темно-серой рясы, торжественно крестил каждую чару.