Богатырское поле

Зорин Эдуард Павлович

Отступает община, теряет вековую вольницу, беднеют крестьянские дворы. Раньше-то в этих местах почти не знали голода, а теперь, почитай, едва ли не всюду запасали на зиму желуди, сушили и толкли в муку вместо пшеницы корни стрелолиста и рогозы. Хороша ли еда?.. Пучило у мужиков животы, в засушливые годы мор так и косил людей чуть ли не целыми деревнями.

Пришла беда и на Суздаль. Свалил голод Левонтьева отца, вскоре прибрал мать и сестру. Левонтия нашел случаем проходивший мимо избы чернец,— услышал стоны, сунулся в лозняковые корзины, за кадушки с рассохшимися ладами, и увидел на куче старого тряпья совсем отощавшего мальчонку.

Чернец жил в лесу, в пахнущей

свежей смолою келье, людей чурался, творил ежедневные молитвы перед ликами святых, читал книги, ставил на реке заколы, а в лесу силки. За кельей, в низенькой пристройке с двускатной крышей из сосновой щепы, распевали в клетках выловленные чернецом птицы. Он хорошо знал повадки всякой божьей

твари; из-за божницы у него торчал высокий лук с кожаной тулой, из которой выглядывали оперенные концы червленных стрел.

По ночам чернец царапал что-то на скрученных листах бересты, и Левонтий слышал невнятное бормотанье.

— О чем это ты, Евлампий? — спрашивал он чернеца.— Вроде бы заговариваешь. Уж не колдун ли ты?

— Воистину колдун,— улыбался Евлампий, чистыми глазами глядя на мальчика. — Хочешь, и тебя научу?..

Ну как Левонтию не захотеть?! Оно, конечно, страшно, а все-таки... Через год он уже читал и писал. Евлампий радовался его успехам. Книг у чернеца было мало — разве только вот эта толстая, в тяжелых коричневых досках с позеленевшими медными застежками и красными буквицами в начале слов: «Шестоднев», да «Евангелие» без досок, да «Иудейская война» со следами мышиных зубов на ломких страницах... Знал Евлампий много преданий и песен; много былин сказывал вьюжными зимними вечерами. Славный был чернец, добрый, словоохотливый, зла никому не творил, жил по справедливости. Так бы и молиться ему перед темными иконами, ставить в лесу силки или читать мудрые книги у зажатых в светце лучин, да беда слепа: булгарской ли стрелой обернется, красным ли петухом, серым ли волком. Разыскала она и Евлампия, навалилась на него сотнями жадных зеленых глаз, уронила в сухой январский снег под самый Варварин день...

Всю ночь прождал Левонтий чернеца, наутро достал из-за божницы тугой лук и отправился за реку, по следу знакомых лапотков. Нашел он в лесу только клочки рясы да отлетевшую за пенек шапчонку со знакомым красным подбоем. А вокруг — видимо-невидимо волчьих следов.

Тут понял Левонтий, как близок был ему добрый чернец; отряхнул он от снега его потертую шапку, сел на пенек и заплакал.

А на следующий день собрал суму, сплетенную из мягкого лыка, положил в нее краюху хлеба, мяса да соли, перебросил через плечо лук, нацепил тулу со стрелами и отправился куда глаза глядят — лишь бы к теплу, лишь бы к добрым людям...

Месяц шел, а то и боле — вышел к большой реке. У самого берега, там, где укатанная дорога взбегала на занесенный снегом дощатый помост, увидел он несколько всадников в круглых шапках с поперечными гребнями. Меж

коней стояли двое мужиков со связанными за спиной руками; на мужиках были старенькие лапти и вывернутые мехом наружу овчинные облезлые телогреи.

Левонтий так и обмер: булгары! Впору бы кинуться ему назад, в лесную глушь, но лапти будто приросли к дорожному насту. Лошадиная пасть обдала его зловонным дыхом, сильный удар свалил с ног. Перевернулось небо, почернел снег... А когда он очнулся, то увидел, что руки его крепко связаны, невдалеке потрескивает костер, у костра сидят булгары, жуют большие куски мяса, облизывают пальцы и что-то лопочут по-своему...

Через несколько дней холодного и голодного пути пленников пригнали в большой город, развязали и заперли в пустой житне. Сквозь щели в досках Левонтий увидел

улицу, вымощенную деревянными чурбаками, башни с причудливыми куполами, похожими на булгарские круглые шапочки, дома с плоскими крышами.

Утром за пленниками пришла стража. Мужиков вытолкнули во двор к высокому крыльцу. Там стоял важный и толстый человек с вьющейся бородой и узкими припухшими глазками. На нём был малиновый с золотыми хвостатыми птицами кафтан, кунья шапка и белые сафьяновые сапоги с серебряным тиснением. Начальник стражи, сурового вида кривоногий детина с покатыми плечами и отрубленным ухом, о чем-то полопотал с человеком на крыльце, вскочил на коня, и пленных погнали со двора на улицу, а потом на площадь. Здесь Левонтия продали желтолицему купцу с длинными, выпирающими вперед зубами. Тот привел его на свою вмерзшую в лед лодию и сдал сухому, вертлявому, как собака, хорезмийцу. Левонтий таскал тюки, топил печи, убирал палубу, сгребал по утрам снег. Весной, когда сошел лед, лодия влилась в большой новгородский караван и двинулась вниз по Волге к Хвалынскому морю.

Моря Левонтий не видел еще никогда. Подгоняемые быстрым течением, лодии миновали заросшее камышами и низкими деревцами, наполненное птичьим перекриком и пересвистом волжское устье и плавно закачались на покатой зеленоватой волне. Берег вдруг быстро ушел назад, паруса наполнились ветром — и лодии скользнули вперед, в синюю дымку, откуда, чудилось, надвигается грозной пропастью самый что ни на есть край земли...

Но края земли все не было, и солнце день ото дня опускалось в черную воду и выкатывалось, умытое, из-под воды. Жаркие его лучи нагревали настил, трескались доски, брызги засыхали на них белыми пятнами.

К началу третьей недели разыгралась буря, обломала мачты, разорвала паруса, разбила лодию о чужой скалистый берег. Погибли все, в живых остался один Левонтий. Подобрали его местные жители, привезли в село, долго отпаивали травами, кормили овечьим острым сыром. Через месяц Левонтий окреп, стал ходить на охоту. Не зря учил его чернец Евлампий мужской нелегкой работе: бил Левонтий первой стрелой могучего орла, в шею разил стремительного сайгака.

Хорошо жилось ему в Асских горах; бесхитростные, добрые и справедливые окружали его люди. Но тянула к себе далекая Русь, тосковало сердце по милому Суздалю. Надел он на ноги легкую обувку из сыромятной кожи, распрощался с гостеприимными хозяевами и отправился в сторону Большой Ледяной горы, откуда, сказывали старики, начинаются половецкие степи, а за ними катит свои чистые воды Днепр.

Много дней шел Левонтий. Ночевал в горных селениях, по утрам с изумлением разглядывал соборы, поднявшиеся на орлиных утесах, благоговейно касался ладонями серых выветренных камней с причудливыми узорами — виноградными лозами и человеческими фигурами, держащими в руках маленькие изображения церквей. В низинах попадались ему большие каменные рыбы с круглыми глазами и аккуратно высеченными тонкими жабрами. Заходил он и в златокузни, любовался ванскими кружевами и каринскими вышивками, замирал перед фресками Звартноца, Ахтала, Кобаира...

Но, где бы он ни был, снились ему ночами русские деревни, черные срубы изб, прихотливая резьба по карнизам и по причелинам, богато изукрашенные фигурками зверей и птиц ворота, любовно расписанные наличники... Снились дубы да вязы в поймах широко разлившихся рек, березки, замершие на зеленых взгорках, разлапистые клены и по-девичьи стройные красавицы ели. Снилось небо в комочках легких облаков, бусинки утренней росы на листках притаившейся в прохладном логу малины, желтое облако зацветающей сосны, ласково лоснящиеся молодые побеги черной ольхи.