Богатырское поле

Зорин Эдуард Павлович

Накувыркавшись, Порей затих, прислушиваясь к звону падающих в шапку монет. Люди расходились. Скоро у церкви остался один Фефел. Только тогда Порей поднялся, вытряхнув из шапки, быстро распихал в лохмотьях добычу. Гремя цепями и все еще судорожно подергиваясь, побрел к городскому валу. Фефел потащился за ним.

Оглядевшись на валу, Порей нырнул в лаз. Нырнул в лаз и Фефел.

Нерадец встретил калику ласково, предложил сесть, налил меду:

— Пей, не монастырский — без укропу.

Фефел выпил мед, Нерадец

сел напротив:

— Чем порадуешь?

— Нонче в самый раз будет,— сказал Фефел, слабея под взглядом атамана.— Отворю вам банные ворота, а там — бог в помощь.

— Хитрой,— сдвинул густые брови Нерадец.— Ворота отомкнешь и проведешь до бретьяницы.

— Все исполню, атаман,— покорно пробормотал Фефел.

Нерадец велел кликнуть Порея. На клич его явился калика, уже без цепей, но все еще грязный и смрадный, насмешливо окинул Фефела быстрым взглядом. Склонился перед атаманом. Нерадец сказал:

— Потряси лохмотья-то.

Порей потряс лохмотья. На землю посыпались монеты. Атаман сгреб их, несколько монет кинул Порею.

— Вот тебе и помощник,— обратился Нерадец к Фефелу.— Сам видишь, человечек надежный.

Вернулся Фефел в монастырь после обедни. Монахи сидели в трапезной за длинным дощатым столом. За отдельным столом восседал игумен и с ним еще восемь монахов, по правую руку от игумена — Чурила. Через щель в двери, что вела в пекарню, было видно все, что творилось в трапезной.

— Благослови, бог наш, ныне и присно,— проговорил служивший за трапезой священник.

Послышалось монотонное чтение молитвы. Уставив нетерпеливые взгляды на стол, монахи скрипели лавками. Все оживились, когда в проходе появились трапезари с глубокими дымящимися мисками в руках. Трапезари ставили миски на столы, в то время как чтец, склонившись над книгой, продолжал неторопливую молитву. Монахи блаженно жмурились, вдыхая вьющийся над мисками пар, но к еде не притрагивались.

Наконец старший трапезарь торжественно возгласил:

— Господи, благослови, помолимся.

— Христе боже, молитвами отец наших благослови брашно и питие наше, ныне и присно-о,— пропел священник.

Старший трапезарь ударил в блюдо. Тотчас же к игумену приблизился кутник и, приняв от него благословение, стал обходить братию с большой двуухой чашей. За кутником в некотором отдалении следовали подкутники со жбанами. Кутник наливал каждому монаху вина, а подкутник тут же разводил его укропом. Когда вино было налито всем, монахи встали и вразнобой потянулись со своими посудинами к игумену. Игумен осенил их крестным знамением — монахи выпили вино и, стуча ложками, принялись за еду.

Фефелу тоже захотелось есть, но за общий стол его не пускали. Поэтому он спустился в поварню, наполненную чадом и дымом. Монах, стоявший у котла, плеснул ему варева, положил сверху на миску толстый ломоть хлеба. Быстро перекрестив варево и хлеб,

Фефел пристроился на пороге и стал есть. Ел он торопливо, приложив губы к краю миски и выгребая содержимое в рот хлебной корочкой и пальцами. Варево текло по бороде и рубахе, но Фефел не замечал этого. Так же быстро расправился он и с сочивом. Наевшись, похлопал себя по животу и поклонился монаху.

— Бог напитал, бог,— проворчал монах.

Фефел снова вернулся к трапезной. Монахи уже сложили на столы пустые миски с укругами — остатками хлеба.

— Господи, благослови,— проговорил игумен.

— Благослови бог, питаяй нас,— проговорили вслед за ним монахи.

Игумен, воздев очи горе, сотворил над мискою крест:

— Христе боже наш, исполни избытки раб своих и нас помилуй, яко свет еси, и ныне и присно-о...

— Аминь,— подхватила вся трапезная.

Старший трапезарь, получив благословение игумена, поднял свою миску и сотворил ею крест, говоря при этом:

— Велико имя...

— Святыя единосущныя троицы,— протянули монахи.

— И сохранит всех нас...

— Аминь!

— Над всем благодарим отца и сына и святого духа, и ныне и присно...

— Аминь!

Сотворили молитву. Монахи, подбирая рясы, выбрались из-за столов и направились к церкви. Фефел, еще немного покрутившись возле трапезной, выбежал во двор. Монахи уже расходились по своим кельям — иные читать требники, иные учиться грамоте, а те, что обучены были ремеслу, спешили вернуться к работе.

Фефел постучался к Чуриле.

— А, заселшина,— приветствовал его монах, лежа прямо в рясе на серой, продранной во многих местах сук мянице.— Что-то не видно было тебя с утра. Аль повадился в посад?

Вздумал было Фефел упасть перед Чурилой на колени, вздумал сказать о замыслах Нерадца. Страх замучил. Смекал: коли схватят атамана с каликами, никто не пронюхает, что это его донос. Но насмешливый тон Чурилы остановил его.

А Чурила был сыт, три чаши выпитого за трапезой вина с укропом бродили у него в животе, хмель ударял в голову.

— Готовя тебя, заселшина, к жизни праведной, вот что скажу тебе из преподобного митрополита Георгия,— не глядя на Фефела, лениво поучал его Чурила.— Яко законная женитва богом законна, пища и питие в меру не осудит человека, аще бо речет: ясте и пийте, все во славу богу творите...

— Не монах я,— жалостливо пропищал Фефел, все еще соображая, как объясниться с Чурилой. Камнем лежало на душе задуманное. Виделось страшное — огонь и кровь. И в огне этом, как подстреленная птица,— размахивающий рукавами рясы, объятый пламенем Чурила. Почто встретил Фефел Нерадца, почто согнулся под его суровым взглядом?! Жить бы ему при монастыре — тихо, спокойно жить. Носить Чуриле мед, наведываться к Вольге в посад... А нет же, попутала нечистая. Навела на грех...