Богатырское поле
Шрифт:
Тихо сделалось в горнице. Так тихо, что слышно было, как потрескивали лучины, а за окном шумел по лужам порывами налетавший дождь. Володарь первым нарушил молчание:
— Что думаете, горожане? Согласны ли с протопопом вашим?
— Мудро сказал протопоп,— послышались сначала робкие, а после совсем уж окрепшие голоса.— Чего там, пора снаряжать послов.
— Пойдут ли людишки с нами?
— Людишки пойдут. Только слово скажи. Намаялись...
— Михалку знаем — справедливый князь.
— Убийцам Андреевым спуску не даст...
Довольный
— А что скажут ремесленники?
— Ремесленники с Андреевыми братьями. Который месяц уж сидим без дела — как бы руки не отсохли.
За столом добродушно засмеялись. Кто-то сказал:
— Дело решенное. Налей еще по чаше, Володарь.
— Налить-то можно. Да мед от нас не уйдет. Выберем наперед гонцов — кому скакать в Чернигов.
— Кому скакать, известно — тебе, Володарь, и скакать.
— А сподручных сам себе подберешь...
— За сподручными дело не станет.
— Лей меду!
— Лей!..
— Ну, вы тут маленько попируйте, а мне на покой пора,— сказал Микулица.
— Что так, отче? — обиделись мужики. Потянулись к нему с чашами.
Протопоп улыбнулся:
— Не могу — не молод я, чай, а заутра соборный молебен. Вечеряйте без меня.
Служки поднялись, Микулица благословил оставшихся. Володарь проводил протопопа за ворота, спросил:
— Неспокойно в городе. Может, дать кого из молодцов?
— Э, да мои служки десяти твоих молодцов стоят,— отмахнулся Микулица.
Хорошо знали во Владимире протопопа. Пришел он из Киева вместе с князем Андреем Боголюбским. Женат был на простой девке. Взял ее себе еще по старому обычаю, а когда постригся в попы, крестил и жену, венчался с нею по-православному. Пить зело крепок был, а как приметил его епископ Феодорец, к меду стал прикладываться только по праздникам, да и то выпивал не более трех чаш зараз. Феодорец и нашептал Андрею Боголюбскому поставить Микулицу протопопом во вновь отстроенную церковь Успения божьей матери, уже после того, как патриарх константинопольский Лука Хризоверг отказал князю в его попытке учредить у себя на севере собственную митрополию.
В миру Микулица был так же прост, как и до посвящения в протопопы. Любой, нуждающийся в духовном утешении, мог найти у него и мудрое слово, и добрый совет. Запросто бывал у него и князь Андрей. Случалось, допоздна засиживались они за шахматами, хитрой игрой, привезенной в подарок князю заморскими купцами.
Вот почему так скорбел Микулица о кончине Андрея. И еще скорбел потому, что видел в нем не просто человека, но мужа, стремившегося к возвеличению милого сердцу Микулицы Владимира. На глазах у протопопа преображался город; на глазах его оброс высокими валами с щетиной дубового частокола, опоясался глубокими рвами, украсился дивными соборами и церквами. Мечтал князь собрать вокруг Владимира и Мономаховичей и Ольгови-чей — встать неприступной крепостью на пути
Внутренне чувствовал Микулица, простым умом своим понимал — без единения рухнет вся эта красота, осквернят, растопчут ее поганые. И если не Андрею, то, может быть, Михалке или Всеволоду удастся осуществить задуманное старшим братом?..
Постарел Микулица, одряхлел телом. Не удержат руки меча. Слабеет и память. Доживет ли он до светлого дня? Увидит ли землю свою возвысившеюся и могучей или на склоне дней суждено ему брести по полю, усеянному телами сородичей,— на вороньем черном пиру?..
9
Вернувшись от Володаря и отходя ко сну, вдруг ни с того ни с сего вспомнил Левонтий чернеца Евлампия. Увидел все как было: и келью с птицами в клетках, и старые книги, и высокий лук с кожаной тулой, торчащий из-за божницы. Даже уловил запах горелого деревянного масла, исходивший от спокойно чадящей под образами лампадки...
«Чудно,— подумал он не без страха.— С чего бы это вдруг вспомнился Евлампий? Уж не знак ли какой? Уж не зовет ли чернец к себе?»
Откуда было знать Левонтию, что еще с вечера следили подосланные Ярополком люди за его избой?! Вышел он на следующее утро как ни в чем не бывало, отправился в Гончарную слободу. Не прошел и сотни шагов, как окружили его княжеские дружинники, оттеснили к обочине.
— Вяжите, да побыстрее! — приказал им сотский.
Подался Левонтий в одну сторону, подался в другую.
Дружинники незлобиво посмеивались:
— Попалась птичка в перевесище...
— Будя вам рты разевать-то,— рассердился сотский, с опаской поглядывая по сторонам.— Сказано: вяжите!
«Вот оно, знамение-то»,— вспомнил Левонтий. Дружинники долго не возились, ловко скрутили его — дело для них привычное.
Вокруг собрался народ. Мужики, нахохлившись, с любопытством глядели на Левонтия. Сзади слышались голоса:
— Почто старика вяжете?
— С молодыми не сладили, за стариков взялись?!
— Отпустите камнесечца!
Голоса становились все громче, теперь уж роптали все. Побледнев, сотский ударил по лицу плетью молодого горшечника:
— В поруб захотел?! А ну, вяжите и ентово. Там разберемся.
У мужика красная полоса набухла поперек щеки. Сверкнули потемневшие глаза. Не успел сотский и шага к нему сделать, как повисли на нем две тяжелых руки. Рванулся он — не вырваться, посмотрел по сторонам — две бороды, на головах малахаи. Мужики улыбчивые, но держат крепко.
— А вы что глядите?! — обернулся сотский к смущенно топтавшимся в стороне дружинникам.
Те и глазом не повели: самим быть бы вживе. Толпа становилась плотнее. Дружинники отступили, потянули из ножен мечи.
— Не балуй, ребята. Сто-опче-ем! — покатилось из толпы.
Сотский изловчился, взмахнул коротким ножом. Тот, что стоял рядом с ним, курчавый, в потертой однорядке, схватился за грудь — посыпались на дорогу деревянные застежки.
— Убили-и!
— Степана убили-и!