Богема
Шрифт:
– Товарищ Ивнев, вы тоже здесь?
Я сухо улыбаюсь.
– Как видите.
Лошадиные зубы обнажаются до десен.
– Идите к нашему столу… Поэт, вы можете принести счастье… По вашему лицу я вижу, вы меня не узнаете. Ай, ай, ай, а еще друзья! Я всегда говорил, что поэты – самый непостоянный народ. Садитесь рядом. Вот так. Хотите играть? Послушайте, со мной нечего стесняться.
Наклонившись к моему уху, он шепчет:
– Если у вас нет свободной наличности, я могу ссудить.
Густо краснея, почему-то отвечаю тоже шепотом:
– Мне
– Неважно! Если вы припомните Петербург, Знаменскую улицу, девятьсот десятый год, то вспомните меня. Ваш сосед по комнате Амфилов.
– Теперь вспомнил, – киваю я.
Точно внезапно вспыхнувший свет озаряет кусочек прошлого: большой пятиэтажный дом, не то коричневого, не то красного цвета, широкая парадная лестница, швейцар, похожий на премьер-министра, квартирная хозяйка с губой, точно приколотой к деснам английской булавкой, узенькая студенческая каморка и сосед по комнате – толстяк с лошадиными зубами, всегда веселый и оживленный, живущий неизвестно на какие средства.
В другое время и в другом месте я, может быть, и не решился бы взять у него денег, но в этом притоне и после проигрыша делаю это спокойно, будто вынимаю ассигнации из своего собственного кармана. И вдруг произошло невероятное: мне начало бешено везти. Удачно срываю несколько банков, выдерживаю два раза подряд свой собственный банк. Передо мной растет куча денег, карманы оттопырились от купюр, а кошель туго набит керенками. Амфилов к этому времени закончил крупную игру, много выиграл и был очень доволен.
– Поэзия – святое дело, – приговаривает он, приветствуя каждую мою удачную карту.
В этот момент дверь распахнулась, и на пороге появился молодой человек лет двадцати четырех, красивый, хорошо сложенный, безупречно одетый. По тому, как он щурил серые лукавые глаза и как держался на ногах, было видно, что он если не пьян, то, во всяком случае, и не трезв.
Увидев меня, кинулся в мою сторону:
– Рюрик! Голубчик! Роднуля! Здорово!
Не слишком церемонясь с ногами, руками и головами играющих, заключает меня в крепкие объятия и кричит на всю комнату:
– К черту эту сволочь! Едем к цыганам!
В ту же секунду в него полетела жестяная коробка от папирос. Какой-то взлохмаченный человек в потертом френче поднялся во весь свой гигантский рост.
– Ты кого это сволочью величаешь, а?
Вошедший преобразился. Лицо его просветлело, глаза зажглись делано-добродушным огоньком:
– Друг мой! Не тебя, ей-богу, не тебя! Я говорю отвлеченно, разумею сволочь, так сказать, фигурально. Ты – хороший парень, наш, свой. Послушай, давай выпьем. Я – поэт. Небось слышал обо мне – Сергей Есенин. Не шути, сам Есенин перед тобой, а вот это – Рюрик Ивнев, поэт и друг, мой друг, мой брат. Едем к цыганам, будем пить. Э-эх, Россия! Вы думаете, я пришел сюда, чтобы играть? – воскликнул он после небольшой паузы. – Ничего подобного. Мне сегодня не надо играть. Вот,
– Что, брат, это ведь больше, чем ты здесь наскреб?
– Есенин! Сам Есенин! – закричал Амфилов. – Какая честь, какое счастье! Пока не требует поэта… как это говорится у великого мастера, у гения земли русской…
– К черту гениев. К черту мастеров. Я – соль земли. Кто держит банк? Я иду ва-банк… Сорвал! Недурно! Закладываю новый банк. Пять тысяч в банке.
– Сергей! Ты же не хотел играть, – пытаюсь его остановить.
– А тебе что, завидно? Хочу и играю!
– Поэзия, поэзия, святое дело, – шепчет Амфилов, рассовывая выигранные деньги по всем карманам.
Я поднимаюсь:
– Не хочу больше играть.
– Что, струсил? – кричит Есенин.
– Сережа, брось дурака валять.
– Ну слушай, Рюрик, голубчик, сыграй со мной шутки ради… Чья возьмет! А потом – к цыганам. Кто выиграет, тот угощает.
– По рукам!
– Я выиграл. Я угощаю, – перебил Амфилов. – Едем сейчас, только не к цыганам, ну их, они выдохлись, они уже не то, что прежде. Едем со мной, я вам покажу такое место, что вы пальчики оближете.
Едва Амфилов кончил фразу, как к нему вплотную подскочил Есенин:
– Голубчик, скажи откровенно, ты фармацевт?
– Фармацевт? – удивился Амфилов.
– Значит, не фармацевт? – перебил его Есенин. – А я, брат, думал… Ну, черт с тобой, кто бы ты ни был, едем. Рюрик, ты с нами. Я тебя не отпущу!
– Нет, я не с вами. Мне надо на Чистые пруды.
– И мы туда же, – вскричал Амфилов.
– Но я… к моей знакомой.
– А мы к нашим знакомым. Ну, вот и соединим их.
– Нет, погодите, – сказал вдруг Есенин, – сначала я все же промечу один банк.
Но едва он успел произнести это слово, как дверь, ведущая в коридор, распахнулась, и перед изумленными игроками предстала фигура повара в белом фартуке и таком же колпаке. Все уставились на него с испугом и изумлением. Несколько секунд он стоял молча, наконец заплетающимся языком пролепетал:
– Об… ла… ва…
Это слово, не очень длинное, круглое и мягкое, произвело действие разорвавшейся бомбы. Все мгновенно смешалось в одну кучу: столы, стулья, люди, карты рассыпались пестрым испуганным узором по побледневшему зеленому сукну, ставшему сразу вдруг скучным и утомленным.
Не помня себя, выскакиваю через черный ход во двор, прямо в сугроб. Перебравшись через забор, очутился в соседнем дворе. К счастью, он оказался безлюдным. И через поломанные ворота вышел на боковую улицу, где столкнулся с Амфиловым и Есениным.
– Вот здорово! И ты здесь? – воскликнул Сергей.
– Тише… А как остальные?
– Влопались, брат, как кур во щи.
– Скорее отсюда.
– А вот и извозчик.
– На Чистые пруды.
– Троих?
– Ну конечно, дедушка, троих, а не четверых.