Богемная трилогия
Шрифт:
Ящиков было столько, что они забили ее скромное, маленькое жилище полностью, на каждом из них было написано: «Моей любимой Наташе, не забывай Париж. Франсуаза».
Утром, перечитав письмо, Наташа села на постель и начала рассматривать себя в зеркало. После приезда из Москвы делала она это каждый день и с удовлетворением замечала, что лицо ее становится все меньше и меньше, глаза еще мерцают на этом лице, дрожат, а губ совсем не осталось, две черточки, и те серые. Он не узнает ее.
«И я еще могу нравиться? — подумала она. — Какой успех».
— Таня, —
— Что, мама?
— У нас картошка есть?
— Ты хочешь есть?
— Да, я захотела картошки.
— Мамочка, это кризис, неужели кризис, какое счастье!
— Я хочу картошки.
Наташа точно знала, что ни одной картофелины дома нет, нужно идти за пять километров на крошечный участок, выданный Тане колхозом, и накопать.
— Я пойду, мама.
— Хорошо. Потом зайдешь к врачу, пусть он придет глянуть на меня.
— Тебе действительно лучше, мама?
— Мне лучше. — И вдруг спросила — Ты любишь меня?
— Да.
— Меня нельзя любить! — крикнула Наташа. — Не смей меня любить, слышишь?
— Мамочка!
— Ну, хорошо. — Наташа внезапно успокоилась. — Не забудь зайти к доктору. Я не очень обременяю тебя своими просьбами?
Это было сказано так наивно, что Таня засмеялась, ей предстояло пройти пять километров вязкого, грязного пути, копаться в сырой земле, а потом, сделав крюк, — к доктору.
— Не очень, мама.
Наташа осталась одна. Теперь надо было все рассчитать. Дочка вернется не раньше, чем через два часа. За это время надо взять из шкафчика денег, одеться, попросить соседского сына Генку, чтобы он отвез ее во Фрунзе на вокзал, на вокзале купить билет — и в поезд Киргизия — Баку — Тифлис, а оттуда в Париж Она все рассчитала верно. Игорю будет удобней и проще искать ее в Париже. Что будет с Таней, когда та увидит, что ее нет, Наташа не думала, она рассчитывала силы.
И только в поезде, развесив по стенкам плацкарты подарки Франсуазы, так что купе вполне могло сойти за филиал хорошего парижского магазина, она успокоилась и замолкла в ожидании попутчиков. А потом увидела одного из них. Наверное, он давно сидел, посмеиваясь, наблюдая всю ее суету, красиво закинув ногу на ногу, поигрывая тросточкой, в парижском костюме, сбив к уху цилиндр на лысой голове.
— Значит, ты есть? — спросила Наташа.
— Меня нет, — ответил он. — Это не страшно, меня ведь и раньше никогда не было.
Его безукоризненное лицо вытягивалось в полутьме купе, менялось, будто он старался, чтобы Наташа не разглядела то новое, что появилось в его глазах, к чему он сам еще не мог привыкнуть: измученность и опыт, он и сейчас, когда все кончено, хотел бы не посвящать ее в правду.
— Как это тебя не было? — закричала Наташа. — А я? А Таня?
И тут же представила себе, как дочь стоит сейчас с мешком подмерзшей картошки, дверь распахнута, и смотрит на пустую постель, а за ней доктор, милый доктор с растерянными глазами.
— Пропустите меня, — сказала Наташа и бросилась навстречу людям, густо заполняющим коридор. Ей стало душно, она сорвала платок и отшвырнула
Счастливый конец, счастливый конец! Требую, настаиваю, прошу.
БЕЗУМИЕ МОЕГО ДРУГА КАРЛО КОЛЛОДИ, СОЗДАВШЕГО КУКЛУ БУРАТИНО [1]
Моим детям
1
Автору, конечно, известно, что Карло Коллоди никакого Буратино не создавал. Если это название кому-то не нравится, его можно заменить на название любой из трех частей этой книги: I. Чудовище. II. Закон. III. Ma io muoio disperato (Итак, я умираю).
Часть I
ЧУДОВИЩЕ
Жизнь кончалась напраслиной, а начиналась бедой. Бедой был он сам.
Смрадно подуло в его сторону чужим недоброжелательством. Так на старинных гравюрах изображают пучки вихрей из задниц великанов навстречу парусным пиратским кораблям.
Ветры чужого недоброжелательства дули в его паруса, торопили в гавань. Старик шел быстро и надменно. Он уже все решил, его совершенно не интересовало, что там ОНИ решили. Он уже обдумал и решил все.
И как всегда в минуты душевного волнения и быстрой ходьбы ария Каварадосси теснила грудь (тех, кто не помнит, отсылаю назад в театр на премьеру «Тоски» Пуччини)… теснила грудь, придавая жизни, пейзажам, старику непревзойденную оперность. Это был оперный старик. Прислушиваясь к себе, он становился Каварадосси и выдавал сладчайшие рулады, разрушая тюремные стены. (О, так нельзя писать, нельзя писать, нельзя!) Если бы они знали, что сейчас звучало в нем. Он уже шел так когда-то тридцать лет назад, под Каварадосси, только тогда он шел спасать жену, теперь друга. Этот путь был знаком.
— Ты идешь меня красть? — Она, насколько позволял живот, выглядывала в окно больницы. Слышите, он красть меня идет! — продолжала гордо, идиотка. И вот уже, укоризненно покачивая головами в соседних окнах — другие женщины, и над ней голова соседки по палате. А он негодовал, он возмущался, что с того, — да, он действительно идет ее красть, но об этом необязательно кричать на всю больницу. Тогда план сорвется, а он терпеть не мог, когда срывались его планы. Ну что ж, если попытаются мешать‚ и придется драться, убивать, пусть, все равно он не оставит ее в инфекционной больнице беременную, с ребенком в пузе, его ребенком.