Богемная трилогия
Шрифт:
Сухие руки лишали его слов-друзей, и потому, когда ушла вода в неизвестном направлении, а он остался стоять на твердом дне материнской утробы с ботинками на шнурках, перекинутыми через плечо, вглядываясь во тьму, где, по его предположению, грозно затаилась ушедшая вода, ему уже было ничего не страшно. Просто стоял и вглядывался. Предполагая, что сметет, зная, что сметет.
И когда в полночь волна вернулась, чтобы ударить его и закрутить, он поддался ей и выпал из матки весь, будто выбил дверь плечом.
БЕРНБЛИК-БЕРНБРОК. ПЛАН ПУТАНЫЙ.
ЖИЛИ-БЫЛИ ДВА ВРАГА. Э.Т.А. ГОФМАН… ТРАДИЦИЯ ПРОШЛОГО ВЕКА? ДА-ДА, СЪЕЗЖИНСКАЯ.
Бернблик-Бернброк, эти перекатывающиеся во рту бильярдные шары, постукивающие друг о друга, подшипничек, Бл-Бр-ик-ок, из пустого в порожнее, война звуков, мнимых разниц, погремушечка, пузырьки звуков.
Фонетические распри, они мне неинтересны, но они есть, созревают и лопаются, как бульбы на губах младенца, как урчание желудка, глухое, далекое, угрожающее всем и в особенности бессмертному Шурке позором.
Бернблик-Бернброк, мальчику часто снится, что они примирились, бежит на лестницу посмотреть, но это всего лишь сон. Пожилые важные господа благородного фонетического происхождения, они спускались по лестнице, не прикасаясь к ступеням, они выходили из подъезда незамеченными, направление их пути невозможно проследить, хотя сами фигуры предполагались, даже виднелись.
Действительность просвечивала, как вода.
Они были квартировладельцы, они были гинекологи. А он мальчик, живущий посередине; они были имитаторы жизни.
Мальчик принюхивался к Бернброку. Бернброк несся по лестнице в облаке тончайшего запаха, благоухал Бернброк, опьяняя Шурку, он был помещен в другую среду, он был, возможно, елкой.
Запах вился вокруг Бернброка. Шурка принюхивался, как кот. Он уличал Бернброка в похищении запахов. Единственное преимущество Бернброка над его врагом — благоухание.
Бессмертный Шурка водит по врезанной в дверь медной табличке рукой. Бессмертный Шурка наблюдает, как пятилетний мальчик, возможно, тот же бессмертный Шурка, водит пальцем по медной табличке, восстанавливая в памяти алфавит: Б-Е-Р-Н-Б-Л-И-К. Это стало его судьбой — видеть себя со стороны, спасением.
Он был отмечен интересом к себе самому.
Девочка поднимается по лестнице. Она идет тяжело. Она вздыхает, как очень старая женщина. Она беременна. Она идет на аборт к доброму доктору Бернброку. Все договорено. Все ли договорено? Может быть, она еще родит здесь, на лестнице, как кошка, а потом будет искать помойное ведро, чтобы засунуть туда плод, и, оставляя пятна крови, мчаться вниз, хватаясь за перила?
А утром Вера Аркадьевна обнаружит младенца в помойном ведре и начнет колотить в двери доктора Бернблика.
— Вы убийца, убийца.
— Это не моя работа, —
— Все равно вы отвратительны. Если бы у меня была дочь, я пугала бы ее вашим фото.
— Это не моя работа, — повторит Бернблик, закрывая за собой дверь. — Обратитесь к господину напротив.
И укажет на дверь Бернброка.
А потом за Верой Аркадьевной приедет карета «Скорой помощи» и заодно увезет вытравленный плод.
Покачиваясь, стоит Бернброк, мутными глазами смотрит в пролет лестницы вслед уходящим.
— Что нужно этому Бернблику? — спрашивает он. — Неужели деньги? Сколько денег может иметь один человек?
И с многозначительным жестом бессребреника — рука над головой — возвращается в свою квартиру.
А девчонка воет за мусорным баком во дворе противоположного дома, она ждет подругу всю ночь, ждет, чтобы остановить кровь, ей так не хочется умирать, она уже не помнит, что случилось с ней на пути к Бернброку, но увидеть того, кто посоветовал ей к нему пойти, она хочет.
Но он, тот, уже совсем далеко, совсем непричастен, он, тот, переплывает реку на другой берег, чтобы пройти в деревню, где его ждет такая прелесть, такая прелесть, как он влюблен, даже страшно.
Вот она в небе, надпись — марлевой повязкой — УБИЙЦЫ ВЫ ДУРАКИ.
О существовании надписи так высоко Шурка не знал. Просто что-то грустно отозвалось в сердце, когда он взглянул на небо.
И сложилось — УБИЙЦЫ ВЫ ДУРАКИ.
Говорят, что где-то в овраге на Васильевском нашли гроб с хорошо одетым, удобно возлежащим господином. Говорят, что личность покойника установить пока не могут, а хоронить уже пора, говорят что подозревают перепившуюся родню, и полиция справляется: у кого, когда, кто умер и где захоронен?
Обещают найти и наказать, а пока гроб выставлен на всеобщее опознание посреди Петербурга, рядом с Исаакием.
Говорят, что детей туда не пускают, да если бы даже и пускали, он бы не пошел, никогда не пошел бы, потому что ему совсем неинтересны мертвецы. РАЗГОВОР О ЗАРЫТИИ ПОКОЙНИКА. Живые тоже неинтересны, особенно когда они ссорятся.
Ему интересен только он сам, бессмертный Шурка, подглядывающий из окна за звездами. Вот они мигают ему, он — им, они — ему, он — им. Какой-то нервный тик у ребенка!
— Будет бал, — говорит ему звезда.
— Будет, будет, — вторит он ей.
— Тебя пригласят, — подмигивает ему вторая.
— Я знаю, — отвечает бессмертный Шурка. — А кого пошлют приглашать меня?
— Гонца, — отвечает третья звезда.
— Военного гонца? — спрашивает Шурка.
— Военного, военного.
— Поручика с аксельбантами?
— Непременно с аксельбантами.
— М. Ю. Лермонтова?