Боги и люди

Радзинский Эдвард Станиславович

ЛУНИН. А как обману?

ГРИГОРЬЕВ. Что вы, Михаил Сергеевич. Уж если вы свое слово скажете… Да и для вас выгоднее – боли никакой. Я двух человек возьму, они опытные, сноровистые, Родионов и Баранов. У них, почитай, человек по десять на совести… Только пальцы на горло возложат, и не почувствуете. (Тихо.) Если сопротивляться, конечно, не станете…

ЛУНИН. Боишься?

ГРИГОРЬЕВ. А как же вас не бояться… Вас все боятся, Михаил Сергеевич. Одной рукой девять пуд выжимаете, а если еще пистолетик куда припрячете. Удушить-то вас все равно удушим… но крови-то, крови…

А зачем? Я все вам как на исповеди выкладываю, чтобы вы помыслы мои знали: вы – нам, а уж мы вам послужим… Все ваши пожелания да распоряжения передам сестрице вашей и еще кому.

ЛУНИН. Когда удавить думаешь?

ГРИГОРЬЕВ. В три после полуночи… уж позже никак нельзя. К трем всех заключенных из тюремного замка выведем… вроде на поверку…

ЛУНИН. На случай, если слова не сдержу?

ГРИГОРЬЕВ. Я того не говорил, только к трем выведем всех! Всех! Из замка!

Долгое молчание.

ЛУНИН. Но условие будет. (Смешок) Насчет шеи моей мы, можно считать, договорились – условие будет насчет глаз моих… Ты знаешь, я католичество принял, чтобы в одной вере с вами не состоять. Оттого, согласись, увидеть последним смертным взглядом ваши рожи…

ГРИГОРЬЕВ. Не понимаю вас, Михаил Сергеевич.

ЛУНИН. Священник католический, который к полякам каждый день в тюрьму приезжает, – он и сегодня приехал?

ГРИГОРЬЕВ. Точно так.

ЛУНИН. Так вот. В час смертный я хочу увидеть его лицо, чтобы он мне глаза закрыл.

ГРИГОРЬЕВ. Шутить изволите?

ЛУНИН. Послушайте, мальчик, я редко шучу. (Он холодно и страшно посмотрел.) Священник закроет мне глаза. Только тогда вы шею мою получите. Если не так, Григорьев, добирайтесь до нее сами. И уж двух как минимум я с собой заберу при лучшем для вас исходе.

ГРИГОРЬЕВ. Но как же это можно? Дело ведь тайное… Я присягу дал…

ЛУНИН. А я уже все продумал… Священника… ты в ту камеру поместишь… со мной рядом… ну, где ты Марфу держишь… (Смешок.) А как душить меня начнете… криком его и разбудим.

ГРИГОРЬЕВ. Да крикнуть-то вы не успеете…

ЛУНИН. А я кричать и не собираюсь.

ГРИГОРЬЕВ. А кто же кричать будет?

ЛУНИН. А ты… как они душить меня начнут… убийцы-то… так ты сам закричишь. А они тебя поддержат. Сами душить будете и сами кричать! А когда священник прибежит на крик – вы ему: «Так и эдак, все по высочайшему повелению сделано, а твое собачье дело – глаза усопшему закрыть и тайну соблюсти». Учти: клятву с тебя возьму, и самую страшную, что все так выполнишь… Ты верующий…

ГРИГОРЬЕВ. (мрачно). Истинно верующий.

ЛУНИН. А иначе времени не теряй, уходи! (Грубо.) Ну, согласен, что ль?

ГРИГОРЬЕВ. Согласен, как же не согласен, коли вы за горло взяли.

ЛУНИН. Ничего. Сейчас я тебя за горло… а ночью ты меня. И квиты.

ГРИГОРЬЕВ. Ох, и шутник вы… Ну, я пошел.

ЛУНИН. А клятву… Клятву-то… вслух!

ГРИГОРЬЕВ. Христом-Богом клянусь…

ЛУНИН. А тех, кто удавит меня… пришлешь ко мне.

ГРИГОРЬЕВ. Не понял, Михаил Сергеевич… зачем?

ЛУНИН. На руки их поглядеть хочу… Это ведь не каждому дано увидеть руки, которые

жизнь твою примут. И велишь дать им водки… и поболее… за мой счет… чтоб весело исполняли и громко кричали.

ГРИГОРЬЕВ. Значит, до трех, Михаил Сергеевич?..

Дребезжащий смешок ЛУНИНА.

Дверь за ГРИГОРЬЕВЫМ закрылась. Стук засова.

ЛУНИН (женщине). Как же я не понял?.. Я ведь всегда встречался с тобой накануне. (Подмигнув в темноту.) Господа, попались! (Визгливо.) Попались!

И, страшно чему-то веселясь, он начинает торопливо одеваться. Он надевает черный шейный платок, потом серебряное распятие на шею, потом шерстяные чулки, кожаные порты, а поверх набрасывает на плечи беличью шубу.

Сам себя обряжаю.

Потом он вдруг впадает в глубокую задумчивость, будто силится что-то вспомнить. Потом тревожно глядит на свечу и торопливо ее задувает…

Чуть не спалил… тогда… зажечь надо… чтобы от двери все виднее было.

И он гасит свечу и зажигает жалкий огарок. А в это время ПИСАРЬ в помещеньице строчил будущие показания, диктуя вслух сам себе с удовольствием.

ПИСАРЬ. «А в десять часов пристав дистанции Машуков и начальник охраны капитан Алексеев вошли в комнату, где за караулом хранилось тело умершего государственного преступника… Михаила Лунина..».

В комнату совсем рядом с камерой ЛУНИНА быстро входит ГРИГОРЬЕВ и расталкивает спящую на нарах молодую бабу. Баба долго просыпается и, увидев ГРИГОРЬЕВА, счастливо-лениво тянется поцеловать его.

ГРИГОРЬЕВ. (отталкивая). Не до тебя, Марфа! Отстань! И вещи свои собери. Здесь сегодня совсем другой человек ночевать будет…

МАРФА. А мы где же?

ГРИГОРЬЕВ. Быстрее! Быстрее собирайся!

Баба было снова потянулась к нему.

(Истерически.) Не до тебя! И в комендантскую графинчик отнесешь!

МАРФА (усмехнувшись). Кому отнесть?

ГРИГОРЬЕВ. И курева… писарю. (Визгливо.) Что смотришь? Русским языком сказал. Писарю отнесешь и в комендантской пол потом вымоешь. Вторую неделю полы не моешь! Если баба полы не моет, она и мух давить перестанет! (И он выбежал.)

МАРФА (задумавшись, сонно напевает, покачивая голой ногой).

Ой, тошно, ой,Кто-то был со мной.Сарафан не так,И в руке пятак

В камере ЛУНИНА ЛУНИН, освещенный огарком; в полутьме сверкают мундиры, в стороне силуэт женщины.

ЛУНИН. Их разбудят посреди ночи. Они только размякли во сне, но их повлекут на мороз… и плоть их, охваченная холодом, превратится в деревянную колоду. Но даже это бесчувственное дерево пробьет дрожь, ибо они поймут, что без них… там… свершается ужасное… Попались, господа, попались!..