Боги выбирают сильных
Шрифт:
— Марсий, вернись! — но это было бесполезно: он ее покинул.
— Вот и улетел наш славный Купидон, боюсь, что навсегда, — с деланной печалью протянул Корнелий.
София подошла к нему и влепила хлесткую пощечину. Медея мгновенно отвернулась; слуги же и медики предпочли ничего не заметить.
— Это все вы! Вы, вы!!! — воскликнула София.
— Вы недовольны мной, моя дражайшая? Я виновен? Увы, виновен; разве иначе вы стали бы прикладывать свою волнующую длань к ланите консула, бия его, как низкого раба? Права эллинская пословица: «Волк виновен, похитил или не похитил».
— Какую «правду» обо мне вы рассказали Марсию?
— А разве правда может быть иной? Еще одна прекрасная пословица мне вспомнилась случайно: veritas odium parit [101] .
—
— Милейшая Софи, — с достоинством и с выражением проговорил Корнелий, — вы можете мне мстить, сколько хотите: я готов. Но прежде чем начнете мстить, разрешите для себя такой вопрос: если некий мужчина, одолеваемый пустой гордыней, не хочет принимать вас, какая вы есть, — нужен ли вам самой этот потомок Прометея?
101
«Правда ненависть родит» (лат.)
Глава сорок третья,
в которой княжеское благородство проявляется во всей своей красе
Этой сумрачной ночью Темисия не смогла уснуть. Ошеломляющая новость о покушении Андрея Интелика на Софию Юстину с быстротой молнии распространилась по столице, оттеснив на задний план предстоящее голосование в Плебсии. Новость перетекала из уст в уста, ее приправляли будоражащими кровь подробностями вылазки Софии на Форум; молва росла на ходу: иные рассказывали, мол, сами видели, как делегат Андрей Интелик собственноручно хватил ножом великородную княгиню, другие говорили, застрелил из бластера, а третьи возражали: не стал бы он стрелять в великородную Софию, это содеял кто-то из толпы, чтобы подставить честного избранника. Многие еще не знали о возвращении Софии из Мемнона, большинство вообще не знало, что София уезжала из столицы — но все сходились на том, что она ранена и находится в критическом состоянии. Узнав же, что с Форума Софию повезли не в Клинику Фортунатов, а в фамильный дворец, молва решила: дело безнадежно; теперь гадали, успеет или не успеет князь Тит Юстин вернуться и увидеть дочь живой…
Молва на то и называется молва, чтобы пророчить худшее, — особенно когда молвой умело управляют.
В симпатиях к безвинно пострадавшей объединились все, от членов Высокородного Сената до нищих городских трущоб.
Потомки Фортуната не сразу поверили в саму возможность покушения на одну из них, да покушения прилюдного, а когда поверили, возмущению не было предела. Повсюду в княжеских дворцах раздавались грозные требования призвать простой народ к порядку: слишком много воли доставляли демосу прежние правители! Если кто и задавался вопросами, каким образом великородная княгиня очутилась на плебейском митинге, такие вопросы пока открыто не звучали: во-первых, к дерзким поступкам Софии Юстины все давно привыкли, а во-вторых, просто неприлично было бы в чем-либо обвинять коллегу, которая, как говорили, одной ногой уже в лодке Харона.
Такова была реакция патрисианской элиты; что до плебеев, их отношение красноречивее всех громких слов являлось невиданным скоплением народа в Княжеском квартале. Тысячи мужчин и женщин уже стояли у ограды фамильного дворца Юстинов; с каждым ударом башенных часов тревожная толпа все прибывала. Ждали известий о состоянии Софии. Известий не было; так минул час, другой… молва, следуя своим законам, принялась творить известия сама. Разнесся слух, что нечего стоять, поскольку пострадавшая уже скончалась. Но появился Марсий Милиссин; толпа, увидев популярного легата, проницательно разглядела
Некоторое время спустя Марсий явился выходящим из дворца. Был он мрачнее тучи, и толпа пришла к выводу, что на сей раз бог смерти одолел героя. При гробовом молчании толпы генерал проследовал к воротам, сел на коня — и скрылся.
Но оказалось, все не так уж плохо. К собравшимся спустился майордом, дворцовый управитель, и сообщил, что состоянии княгини опасений не внушает. Впрочем, речь майордома не отличалась вразумительностью, и страждущий народ сделал обычный вывод: негодные слуги скрывают от народа правду о госпоже. На самом деле никто не собирался уходить: это, пожалуй, было бы обидно — придти и просто так уйти, как будто ничего и не случилось! Народ решил стоять, покуда молодая княгиня сама не выйдет на балкон или, по крайней мере, кто-то достаточно авторитетный не заявит, что она в порядке.
Скоро терпение народа было вознаграждено: в юстиновский дворец стали собираться князья. Богатые кареты прибывали одна за другой; некоторые князья, кто жил поблизости, являлись на конях. Это было красивое зрелище, почти как на приеме по случаю Дня Рождения Божественного Виктора — ну как народ мог пропустить такое?!
Дальше случилось самое интересное. Из дворца в сопровождении свиты вышел князь Корнелий Марцеллин, сенатор, консул и исполняющий обязанности первого министра. Это было странно, на первый взгляд: никто не видел, чтобы он входил туда. Разумно было сделать вывод, что князь Корнелий заявился во дворец одним из первых, до прибытия толпы.
Но вывод этот — и последующие, из первого разумного закономерно вытекающие, — сделать не успели, поскольку сам Корнелий развеял подозрения и рассказал о состоянии Софии. Рассказ был очень цельным, емким, толпа узнала все, что ей хотелось знать. Само собой, из слов Корнелия следовало, что именно ему принадлежит заслуга в организации спасения Софии. Народ восславил первого министра, и Корнелий отбыл.
Поскольку ситуация с Софией прояснилась, народ переключился на Интелика. Сошлись на том, что преступление не может оставаться безнаказанным. Знающие люди просветили насчет делегатской неприкосновенности, но это еще больше возбудило толпу. Народ недоумевал: неужто всякий делегат свободен руку подымать на лиц великородных? Для того ли избирают делегатов? Сразу подсчитали, что почти четыре тысячи делегатов приходятся на двести с небольшим сенаторов… к чему придет держава Фортунатов, если каждый неприкосновенный будет нарушать закон?!
Раздались голоса, мол, вовсе нам не нужно делегатов, понеже проку от них все равно никакого, один лишь шум; пусть-де патрисы нами правят, как было до всеобщего восстания.
Излишне умным тотчас заткнули усердные глотки: что было до восстания, то былью поросло, а нынче ересью попахивает! Изречено Великим Основателем: должны быть делегаты от народа — и будут делегаты от народа! И вообще, восстания-то никакого не было, то враки, вражьи сказки, происки злокозненных еретиков. Спасаясь от опасных обвинений, излишне умные нашлись по поводу делегатской неприкосновенности: оказывается, Плебсия сама может выдать своего, и тогда не будет никакой неприкосновенности.
Народ взъярился снова: когда ж это избранники Андрея выдадут, если трибуном у ним, у избранников, отец Андрея Кимон?!
Излишне умные, кляня в душе и ум свой, и язык, — ну кто мешал им тут стоять, как все стояли, кричать, что все кричали? — заметили, что осудить Андрея можно и без Плебсии, если удастся доказать не просто покушение на человека, а посягательство на Истинную Веру. Такое разъяснение заметно разутешило толпу, но более всего — излишне умных: им можно было дух перевести.