Богомол Георгий. Генезис
Шрифт:
– Опять «иные»!
– Опять.
– А Смелкова… она кто? Она где администратором-то была? Она что? Всё иные и иные…
– Не важно! Испанка, вроде бы.
– Испанка?! Это как? Это кто?
– Чего ты подскочил?
– Я думал, что они другие.
– Увидел клок волос и уже – он думал!..
Бульмишев с сомнением потер ладони:
– Они ж заразные. Испанцы. А вот Сиклентьев говорил, что никаких испанцев вообще нет. Что это всё евреи. Они берут, сюда вот так вот – раз…
– Да хватит! Нам она – хоть
–Но если все-таки Смелков? – Не сдавался Бульмишев. – Упер ее в канализацию и там…
Пяткин процитировал по памяти то, что услышал по телефону от Сиклентьева:
– После исследований специалистами центра «К» ССиП второго образца генетического материала (предположительно спермы злоумышленника, обнаруженной на клочках тканей и на обнажившихся костях в области таза останков Виолы Смелковой) результаты экспертизы, равно как и прочие материалы дела по ее исчезновению, засекречены. Копия передана в канцелярию спецподразделения «U-707».
– Уж там найдут!
– Ага. Там найдут. Если искать станут.
– Как это?
– А так. Одно ясно: не Смелков. А то бы его давно арестовали. – Пяткин глянул на дверь, сказал, понизив голос: – Она первая что ли? Вот тут недавно одна сотрудница Большой Библиотеки Книг, чудом выжившая после нападения, впала в амнезию, перестала кого-либо узнавать.
– Родных?
– Вообще! Вилку с ложкой путает. Не говоря о людях! И никаких эмоций на лице. А-ля синдром Мебиуса. Но!.. Как видит человека в форме, испытывает безотчетный страх до визга. Орет. А ведь благопристойная в прошлом женщина. В хоре пела пониженным сопрано.
1.
Как потомственным представителям категории «D», им была положена квартира не выше третьего этажа. И в этом была своя радость: макушка клена упиралась в самые окна. В кроне пели птицы.
Дворник Жорка, длинный и худой, раскрыв окно стандартной квартиры по 5-му Просторному Проспекту, 103, выглянул на улицу.
– Хорошо. Свой лес.
Он всякий раз говорил или думал об этом, когда вставал. Не мог не радоваться подарку судьбы.
В комнату вошла мать в легком белом платье в горошек. Она всегда очень просто одевалась, и всегда была красива. Жорка знал это. Он слышал это от людей. Отец любил ее, когда был жив.
– Встал? Любуешься птичками? – Сказала красивая мать.
– Они меня ждут, – сообщил Жорка, знавший, что и матери нравятся птицы. Их беспечный свист.
Возможно, свист был деловой, но Жорке казался беспечным. Все эти перещелкивания да трели.
– Ждут? – усомнилась мать.
– В окно заглядывают, пока я сплю.
– Зачем? Ведь ты же спишь.
– Им все равно. Им интересно. Бегают царапуче по подоконнику и постукивают в стекло. Или дерут кресло на балконе. Я слышу.
– Жорка! И когда ты вырастишь!?
– Я вырос давно. Вот подожди! Увидишь скоро. Еще
– А чем твое имя плохо? Станешь каким-нибудь Скратонием! Антонием все равно не быть. Антонии розданы по категориям «А», «В» и «С».
– Знаю. Скратоний – тоже неплохо. Благозвучно.
– Благозвучно. А еще поэт!.. – Покачала головой, передразнила: – Царапуче!..
Жорка недовольно сощурил глаз. Он бывает упрям по пустякам:
– Всё равно получу право на достойное имя. Не буду ждать выслуги лет!
– Дурачок! Нашел чем гордиться. Имя…– Ерошит ему волосы. – Пошевеливайся. Метла зовет!
Жорка не спешит. Его окутывает привычное иллюзорное состояние, он словно бы еще досыпает.
– А зимой сюда прилетал снегирь. Наверное, из темного бора. Ты видела снегирей?
– Их было много.
– А темный бор?
– Они растут в провинциях, по руслам высохших песчаных рек. И не такие уж темные.
Жорка улыбнулся своему зимнему снегирю:
– Он был, как розовое облачко на ветке.
Да, совсем как облачко. Стоял тусклый зимний день. Снегирь пламенел. Жоркино лицо белым пятном проступало за обмерзшим льдистым стеклом. Солнце клонилось к закату. Синицы беззвучно подскакивали на соседних ветках. За зимними рамами их свист был неразличим. Лишь мнился как далекое тающее попискивание.
Туманился зимний клен. Серело небо. И все вокруг было серым. И среди этого серого горело лишь одно пунцовое пятно. В ушах нарастала забытая мелодия. Хрустальные молоточки выстукивали, отодвигали время. Жорка увидел человека, лицо его проступало сквозь зимний иней. Человек улыбался и что-то говорил. Он любил этого человека. Очень давно.
– Уснул опять? – Голос матери вернул его от зимнего клена в комнату на третий этаж.
– Мы с ним видим зиму не как рассыпчатые снега и морозы, а как холод сердца.
– С кем?
Жорка скрестил руки на груди. Поглядел вдаль и вновь услышал хрустальные молоточки и ледяные колокольчики.
– Со снегирем.
– Вот как! Мудрено что-то.
– Это позволяет видеть мир иначе.
– Иди завтракать. Опоздаешь на работу. Чадо. Зачем снегирю твой дурацкий холод сердца? Ему зернышки нужны.
– Зимой ему дышится легко и просторно.
Жорка покосился на мать, не способную к проникновению в рандомные колодцы сущего и вновь уставился в окно.
– Вон по той веточке весной бежал сок. Сладкий и мутный. А потом он застыл и превратился в густой сироп. Его можно было грызть. Вместе с кожицей. Я грыз.
– Как заяц.
– Он сладкий и горький тоже. И с пыльцой.
– С тротуаров.
– Нет. Это особая, бархатная пыль. Пыльца бардовых цветов.
– Угу… – Многозначительно посмотрела на него мать.
Вновь взъерошила его волосы. Он уклонился недовольно.
Если человек полон невидимых звуков, его почему-то считают недотепой.