Богоявленское. Том 2. Смута
Шрифт:
– Ладно, чего брехать об энтом? Ты давай лучше вот что, приходи-ка к нам вечерять ноне, чего тебе тут одному делать?
Митька не думая согласился. Коротать свой маленький отпуск в одиночестве ему совсем не хотелось. И оказавшись на пороге зажиточного дома Митрофана Спиридоновича Мищенко, на Митьку мгновенно нахлынули приятные воспоминания юности. Будто и не было этих двух лет, настолько всё здесь было по-прежнему. Все те же каменные пристройки в леваде: амбар и несколько сараев. Всё та же скамейка возле забора и оплетённая виноградом беседка между домом и летней кухней.
– Митька? Ты? Бог мой!
– Тишка! – радостно крикнул Митька и бросился
– Да так это я, Митюха, по-стариковски. Хоть тебя перед смертью увидал, а то свово Ваську, видать уже не дождусь.
– Митюха! – сбежав с крыльца, бросилась ему на шею Злата, пахнущая юностью и жасмином.
– Ну-ка, ну-ка, – взяв Злату за плечи, заулыбался Митька. – Неужто это тот самый казачок, что и в проклятый лес ходить не боялся? Скажите на милость, какая барышня получилась.
Злата улыбалась, сияя зелёными глазами. В объёмном валике её волос играло закатное солнце, а в шёлковом платье серебряное шитьё. Она была так невообразимо хороша, что и в самом деле больше походила на барыню.
– Ну, что толчётесь у порога? – послышался голос Митрофана Спиридоновича. – Давайте-ка все в хату.
И протянув свою широкую ладонь Митьке, он добавил:
– Ну, здорово, служивый! Проходи к столу, будь гостем дорогим.
А на столе уже дымился борщ с мясом, фаршированная рыба и вареники. После скудных армейских харчей, от такого изобилия у Митька аж в глазах потемнело, однако, памятуя, что в доме этом его не всегда принимали тепло, он мялся в передней. Но сегодня его ждали. Митька почувствовал это и расслабился.
– Значит, Митюха, у Сталлупенена воевал? – спросил Митрофан Спиридонович, разливая по рюмкам самогон. – Читали в газетах, читали.
– Да, в двадцать седьмой дивизии, – Митька махнул рюмку, занюхав пирожком с мясом. – Ох, и досталось нам от немцев энтих. Они нам, как долбанули во фланг, так Оренбургский полк напрочь разбили. Во какого жару задали.
– Ну, Сталлупенен-то, всё-таки взяли?
– Двадцать пятая пехотная взяла. Там двадцать девятая дивизия на выручку подоспела. Во фланг шарахнули и дело с концом.
– Эх, война-война, мать её в душу, – вздохнул Митрофан Спиридонович.
– Коряво началась война энта, Митрофан Спиридоныч, чаво гутарить. Я вот слыхал, кубыть перед боем никто из офицеров и не знал не о расположении, не о направлении удара немецкого, – вторая рюмка самогона ещё теплее разлилась внутри Митьки. Поплыла голова, язык развезался.
– Как всегда, – махнул рукой Митрофан Спиридонович. – Авось наша россейская. И, как то война энта ещё на хозяйстве нашем аукнется?
Митрофан Спиридонович вспомнил разговоры в купеческом собрании о первом месте России в мире по темпам роста в промышленности, увеличении количества товаров на экспорт в два раза. И всё это за каких-то тринадцать лет.
– Ой-ой, ой-ой, – тревожилась Василиса Ивановна, качая на коленях четырёхлетнюю Симу и всё поглядывая на Глашу, будто спрашивая: «О чём энто они гутарят, не пойму чёй-то».
Арсений же слушал рассказ Митьки с восторгом, ведь друг его теперь почитай герой. Он и в армии послужил и в бою побывал, а бодрости духа не утратил. И бабы отныне его ещё сильнее любить станут. А сам Сенька? Он и хотел на фронт попроситься, но отец волей своей железной сразу же всё за него решил. Один Арсений у него сын, и всё нажитое за долгие годы, ему наследовать полагалось. И перечить отцу было нельзя, как он сказал, так и быть должно. Да и не имел Арсений той смелости и решительности,
– Да будет вам всё о войне-то, – прервала разговор отца и Митьки Злата. – Ты, Митюха, лучше вон, на вареники налегай, а то исхудал, что и смотреть на тебя больно. Какой из тебя солдат-то, ты, поди, уж и винтовку в руках еле держишь.
Митька посмеялся, робко взирая, как Злата горкой сдобрила вареники сметаной и пододвинула ему тарелку. Да только правду она сказала. Он и сам помнил, каким в армию уходил и каким пришёл сегодня. Худой, уставший, кудри чёрные, за которые бабы его особенно любили, острижены. Но была одна, которая и такого его любить будет, и ждать будет до самой смерти. То ему и льстило и пугало одновременно. От этого и гадал он, как бы изловчиться, да не встретиться за время отпуска с Верой. Хотел он спросить совета у Арсения, друга верного, но тогда всё тайное раскроется, а Митька этого не хотел. Однако Арсений, провожая его, как на грех, остановился возле княжеской усадьбы.
– Погоди-ка, давай покурим, – Арсений достал из кармана пачку папирос, с Козьмой Крючковым на упаковке, и неумело закуривая, сказал:
– А ведь я знаю, почему Вера замуж ни за кого не идёт. Никто не знает, а я знаю. Она тебя любит, тебя ждёт.
– Будя брехать, – отмахнулся Митька.
– Верно-верно. Я ведь и сам сватался к ней, покуда ты в армии был. Думал, могёть, забыла она тебя за два года.
Митька ничего не ответил на это другу. Он хорошо знал его чувства к красавице Вере, такого не скроешь. Да и мечты Митрофана Спиридоновича породниться с княжеской семьей ему тоже были хорошо известны, Арсений этого от него и не таил. В Веру страстно влюблялись все мужчины, которые её знали, но только не Митька. Он и сам не понимал, почему так происходит, ведь она необыкновенно красива, умна, она княжна и к тому же готова ради него на всё, но настоящих чувств к ней, у него так и не возникло. И потому смотрел сейчас Митька на друга не столько с вопросом, что же ответила Вера на его сватовство, сколько с надеждой, что Вера согласилась. Если бы она согласилась, то, с каким облегчением выдохнул бы он сейчас, какой груз упал бы с его души. Но Арсений его разочаровал.
– Не люб я ей, – дрогнул его голос. – Ведь она даже отравиться пыталась. Я знаю, это она нарочно. Ты пойди к ней, одна она сегодня дома, ейные все в Воронеж уехали.
Это Арсений спас Веру в тот злополучный вечер. Почуяло что-то недоброе любящее его сердце, так захотелось вдруг её увидеть. И, несмотря на то, что Вера запретила ему приходить, Арсений пошёл её навестить. Долго стучала горничная в спальню, но Вера не открывала. Тогда сжалось сердце Арсения особенно больно, он понял, – случилось непоправимое, и недолго думая, навалился всей мощью своего возмужавшего тела на дверь, выломав её. Вера предстала перед ним мертвецки бледная с едва прощупывавшимся пульсом, но вовремя подоспевший на помощь Фарух, сумел вытащить её с того света.
Любовь Арсения к Вере была настолько велика, что он готов был отказаться от неё. Готов был отказаться от своего счастья без борьбы, ради её счастья. И Митьку слова друга тронули за душу, он хоть и не любил Веру, но зла ей никогда не желал. Он даже не предполагал, что она такая сильная, властная и расчётливая могла пойти на такой грех, как лишение себя жизни, и из-за чего? Из-за него. Митька не мог понять, как можно лишать себя жизни в двадцать лет из-за того, что тебя кто-то не любит? Из-за такого пустяка. Или он всё-таки чего-то не понимал в ней?