Боль

Лазарев Геннадий Федорович

Надсадно заскрежетало железо от аварийной остановки линии, взметнулся и погас сноп малиновых искр, внезапно возникший и тут же внезапно оборвавшийся смертельный вскрик, полный животной тоски, заметался испуганной птицей под крышей. Венка опасливо подошел поближе…

Заготовка при аварийной остановке продвинулась по инерции вперед, соскользнула в сторону и уперлась в ограничитель. Из нее сучком торчал срезанный по пояс Мурзилка. Видать, в последний миг вцепился в ограждение мертвой хваткой и стоял словно еще живой: выпучив глаза и разинув рот, будто силился выкрикнуть просьбу…

Платоныч

родным с перепугу голосом незнакомо матерился. «Ты куда залез, черт полосатый? Только выдь, я тебе харю-то расквасю!» А Мурзилка все таращил глаза, пока не вспыхнул смердящим пламенем. Рядом корчились, как чертики, черные лоскутки бумажного пепла.

Венка, спрятавшись за пожарный щит, блевал: тошнило. Уж было нечем, а его все выворачивало и выворачивало наизнанку.

Заключение

— По местам, орелики! — гаркнул басом Платоныч.

Венка в новенькой суконной спецовке стоял, опираясь на захваты, около первой клети. Сейчас поднимут затвор, резво побежит по рольгангу заготовка, и многое потом будет зависеть именно от него, от первого подручного. Он видел: около бытовки собралась толпа. По кожаному пальто узнал директора. «Переживает!» — подумал уважительно.

— Слышь, студент! — Подошел Платоныч. Домой он, видно так и не ходил (ночью делали холостую обкатку), и был, как и накануне, небрит, в грязной, будто изжеванной, рубахе. — Глянь во-он на того паренька. Рядом с вальцовщиком… где ты начинал… Видишь?

— Новенький? — спросил Венка и, вглядевшись, узнал долговязого, который летом свалил его в Степанидином переулке в нокаут.

— Знаешь его? — поинтересовался Платоныч.

Венка кивнул.

— Тогда через недельку будем выпускать на самостоятельную… А потом передвижку проведем, по цепочке… — басил на ухо Платоныч.

— Не понял…

— А что понимать — готовься! Я еще в прошлом году просил директора снять с меня «бронь». Сегодня ночью прижал его вон в том проходе — пообещал… «Замену, — говорит, — найдешь, возражать не стану». Ты уж не подведи! Я за тебя поручился! А, студент?

— Ладно… — помедлив, протянул Венка и заулыбался.

Он улыбался не бригадиру. Он улыбался своим мыслям. Он лучше всех знал, сколько ему оставалось.

До встречи с военкомом оставалось всего-то тридцать три дня! А смен за вычетом выходных, обещанных начцехом, и того меньше…

НЕ ПОЙМАН

Весь вечер и ночь перед воскресеньем падал тихий долгожданный снег. Он, как к празднику, принарядил и деревья, раздетые донага осенними колючими ветрами, и обезображенную затянувшейся распутицей землю, и серые, омытые недавними дождями дома.

Чуть просветлилось, а уж по заснеженным улицам валом валил народ с узлами, чемоданами да и просто так, налегке. Непроторенными тропинками, по колено в сугробах — к огороженному высоченным забором пустырю, что раскинулся за конечной автобусной остановкой. Там — городская толкучка.

Заря, сначала робкая, блеклая, скоро разлилась пунцовыми красками на полнеба. Миг — и заиграло

обнадеживающим багрянцем еще холодное солнце.

Над толкучкой заколыхалось сизое облачко дыма: соблазнительно запахло шашлыками. Призывно заверещали торговки семечками.

На толкучке, как в муравейнике, — у каждого своя забота. У одного — продать подороже, у другого — купить подешевле. Здесь можно найти все, в чем возникла нужда: от крошечного, с ноготок, резистора для карманного приемника до похожего на железнодорожный контейнер старомодного шкафа.

Сквозь толпу, действуя локтями, словно клином, пробирался Прошка Остроухов. Засаленная, с кожаным верхом шапка залихватски сдвинута на затылок — и как только держится на голове, неизвестно; большегубый щербатый рот — не рот, а сплошная нескончаемая улыбка. Улыбался Прошка не от веселой жизни. Просто он отлично понимал, что улыбчивый торговец скорее найдет путь к сердцу покупателя. Под тужуркой у Прошки сапожки на меху. Он пуще огня боялся милиции, он буквально трепетал, видя представителя власти, но желание превратить товар в наличные было сильнее страха. И этому желанию было подвластно сейчас все существо Прошки.

Проходя мимо молоденьких женщин, он красноречиво постукивал себя по груди, опасливо зыркал глазами по сторонам и, улыбаясь, мурлыкал:

— Товар — высший сорт, тридцать семь, меховые. Товар — высший сорт…

Прошка приехал на толкучку с утра, исходил ее вдоль и поперек, но сбыть сапожки никак не удавалось. Он продрог и на чем свет стоит чертыхал в душе и толкучку, и покупателей, и свою жизнь.

Толпа на глазах редела: базар шел на убыль. Прошка, отрешенно улыбаясь, метался из одного ряда в другой. Ныла нога, и теперь он прихрамывал откровенно, не таясь, и поэтому покачивался при ходьбе с боку на бок, как селезень.

Запаниковав от неудачи, он был готов отдать сапожки за полцены, по стоимости материала. В конце концов, чего ее жалеть, свою работу. А мозоли не в счет… Осмелев до крайности, достал сапожки и постучав подошвой о подошву, выкрикнул:

Подходи, налетай, обновку милке покупай! Примеряй, красавица! Уступлю, раз нравится! Растудыттвую-туды, продаю свои труды!

И сразу же сапожками заинтересовались всерьез. Немолодая на вид женщина, видать, из района (вся шуба в шелухе от семечек), не поленилась, примерила.

— Уступите маленько — возьму! — предложила она, робко заглядывая Прошке в глаза.

Случись это минутой раньше, Прошка уступил бы не задумываясь. Но теперь, увидев, как к нему направляется Санюра, приятель и кореш по базарным делам, он только воодушевленно кашлянул:

— Никак нельзя, гражданочка! За сколь купил, за столь и торгую. Маловатыми оказались супружнице, иначе стал бы я разве мелочиться! Это же — сами видите — вещьт! Не какая-то там заморская синтетика, а натуральная собака. И подошва, как и положено, — импортная, не чета нашенской… За сто лет не износить…